Снегач
Шрифт:
Я быстро просматриваю еще несколько экранов и нахожу траекторию, следуя по которой мы должны приземлиться в мягкое болото.
Мама с силой дергает рычаги ручного управления, сжав их в кулаки, стараясь держаться траектории, которую я проложила. Из иллюминаторов я ясно вижу землю, верхушки деревьев все ближе и ближе.
– Мам? – говорю я, наблюдая за тем, как мы снижаемся.
– Держись! – говорит она.
– МАМ!
Удар.
– С днем рождения! – крикнули они, застав меня врасплох за завтраком. Это была самая неудачная
– Спасибо, – пробормотала я.
Мы покинули конвой тремя месяцами ранее, наблюдая за тем, как он исчезает позади нас, а мы уносимся вперед, быстро-быстро-быстро.
До новой планеты еще восемь недель пути, восемь недель в корабле, где уже начинает пахнуть, как бы тщательно ни фильтровали воздух.
– Подарки! – сказал папа, проводя рукой над коробками в праздничной обертке на столе.
– Могла бы хотя бы притвориться, что довольна, Виола, – сказала мама.
– Спасибо, – снова сказала я, теперь чуть громче.
Я открыла первую коробку с подарком. Там были новые сапоги для ходьбы по пересеченной местности. Цвет совершенно неподходящий, но я все равно попыталась сделать вид, что очень рада.
Открыла вторую.
– Бинокль, – сказал папа, когда я достала подарок. – Мама велела Эдди, инженеру с Альфы, усовершенствовать его до того, как мы улетели. Ты просто не поверишь, что тут есть. Прибор ночного видения, дисплей…
Я попыталась им воспользоваться и увидела, как на меня смотрит огромный левый глаз папы.
– Она улыбается! – сказал папа, и бинокль заполнила его огромная ухмылка.
– Ничего подобного, – ответила я.
Мама вышла из комнаты и вернулась с моим любимым завтраком – стопкой блинчиков, наверху которой мерцали тринадцать оптоволоконных огней с сенсором движения. Они спели мне поздравительную песню, и четвертым взмахом руки я все-таки смогла погасить все огни.
– Что ты пожелала? – спросил папа.
– Если рассказать, то не сбудется, – ответила я.
– Ну, разворачивать корабль мы не собираемся, так что надеюсь, ты пожелала не этого, – сказала мама.
– Надежда! – сказал папа чересчур громко, перебивая слова мамы своим напускным энтузиазмом. – Вот чего нам всем стоит пожелать. Надежды!
Я нахмурилась, снова услышав это слово.
– Вот что еще мы принесли, – сказал папа, дотронувшись до все еще завернутого подарка Брэдли. – Вдруг тебе захочется открыть его сейчас.
Я посмотрела на лица родителей, на радостного отца, на раздраженную моим недовольством маму, безуспешно пытающуюся устроить мне веселый праздник. И на мгновение я увидела, как сильно они за меня волнуются.
Волнуются, что я совсем лишилась надежды.
Я посмотрела на подарок Брэдли. Свет, который разгонит тьму, сказал он.
– Он велел не открывать, пока мы не приземлимся. Я подожду.
Мы обрушиваемся на землю с невероятно жутким грохотом. Корабль дробит деревья в щепки, а потом ударяется об землю с такой силой, что я врезаюсь головой в приборную панель, и голову пронзает боль, но я все еще сохраняю сознание, сохраняю сознание и слышу каждый треск, каждый щелчок и скрежет, с которым корабль прорывает посреди болота длинную колею, переворачиваясь снова и снова, что может означать только одно – отвалились крылья. Все падает на потолок, а потом в кабине образуется трещина, в которую хлещет болотная вода, и мы снова переворачиваемся…
И замедляемся…
Вращаемся медленнее…
Металл оглушительно скрежещет, и основное освещение гаснет, когда мы делаем еще один оборот, и его тут же заменяет мерцающее аварийное.
Вращение замедляется…
Замедляется, а потом…
Останавливается.
Я все еще дышу. Голова болит и кружится, я едва ли не вниз головой вишу на ремне кресла.
Но я дышу.
– Мам? – говорю я, оглядываясь и смотря вниз. – Мам?
– Виола? – слышится в ответ.
– Мам?
Я поворачиваюсь туда, где должно быть ее кресло.
Но его там нет.
Я разворачиваюсь сильнее.
И вижу ее на потолке. Кресло вырвало с места.
И от того, как она лежит там…
От того, как она лежит там, скрючившись…
– Виола? – снова говорит она.
От того, как она произносит мое имя, у меня внутри все сжимается…
Нет, думаю я. Нет.
И пытаюсь выбраться из кресла, чтобы добраться до нее.
– Завтра важный день, дружище, – сказал папа, входя в машинное отделение, где я меняю трубки охлаждающей системы. Это одна из миллиона работ, которую мне поручили в последние пять месяцев, чтобы чем-то меня занять. – Мы наконец выходим на орбиту.
Я вставила последнюю трубку до щелчка:
– Отлично.
Он замолчал.
– Я знаю, тебе нелегко, Виола.
– Почему это вдруг тебе не все равно? Меня никто даже не спросил.
Он подошел ближе.
– Чего ты боишься, Виола? – спросил он, и это тот же самый вопрос, который задал мне раньше Брэдли. Я оглядываюсь на него. – Того, что мы можем там обнаружить? Или просто перемен?
Я тяжело вздохнула:
– Никто почему-то не думает, что будет, если нам не понравится жить на планете. Что, если небо слишком большое? Что, если воздух воняет? Что, если мы будем голодать?
– А что, если воздух сладкий, как мед? Что, если еды там столько, что мы все растолстеем? Что, если небо такое прекрасное, что мы бросим всю работу, потому что не сможем оторвать от него глаз?