Снегопад
Шрифт:
Я любил эти вечера. За слепым стеклом иллюминатора вихрилась декабрьская пурга, в батарее отопления потрескивало и шипело, из плафона лился мягкий свет на смеющиеся лица, на остывший коричневый чай в стаканах и печенье в блюдцах, на дымящиеся окурки в большой черной пепельнице. Нам было весело. Нам было тепло.
В конце января (мы как раз вернулись из похода) Володя Фомичев сказал мне, что его сосед по квартире уезжает учиться и освобождается угловая комната. Он стоял у меня над душой, пока я писал рапорт, и требовал подпустить побольше лирики. Но я от лирики воздержался. Рапорт получился суховатый. Тем не менее благодаря энергичным хлопотам нашего замполита комнату я получил.
Помню, как я впервые вошел в нее, натопленную и пустую (натопила ее Володина жена). Я щелкнул выключателем — под потолком одиноко вспыхнула лампочка без абажура. Я прошагал к окну. Шаги прозвучали гулко и отчетливо, будто время отмерило какой-то срок и замерло, упершись лбом в холодное стекло. Да, на снегу лежал прямоугольник света. Света из нашего окна — так, как я мечтал. В прямоугольник была вписана силуэтом моя тень. Я невольно подвинулся, чтобы дать место еще одной, воображаемой тени…
Марина не приехала ни в феврале, ни в марте. Мои письма были сплошной зов. Она писала в ответ, что ее никак не отпускают с работы (в то время она преподавала в одной из ленинградских школ физкультуру). Кроме того, она заказала новое зимнее пальто, а в ателье шьют безобразно медленно. Она вышучивала мое нетерпение и писала нежные слова, от которых у меня сумасшедше стучало сердце.
Наконец в середине апреля пришла телеграмма: «Выезжаю». Я принес ее командиру. Он хотел что-то сказать, но, посмотрев мне в лицо, только усмехнулся и отпустил меня на целый день.
Я встретил Марину в Мурманске. Я ворвался в вагон, путаясь в чужих чемоданах, не слыша замечаний. Ее улыбка плыла мне навстречу. Ее глаза — карие, ласковые. Ее волосы. Она была новая. От мягкого лисьего меха тонко пахло духами. Она отстраняла меня и говорила: «Перестань, Сережа… Неудобно…» Но я продолжал целовать.
Пожилая проводница, изумительно симпатичная женщина, крикнула из конца коридора:
— Эй, молодые! Вагон освобождать будем или в депо поедем?
Марина вырвалась наконец. Смеясь и поправляя волосы, побежала по пустому коридору. Я подхватил чемоданы и кинулся вслед.
День был ветреный, пепельно-серый. В просторном небе медленными кораблями плыли облака. Но это был день. Где-то за сопками, за облаками, как обещание, скрывалось солнце.
Катер «Полярник» привычно бежал по неспокойной воде. Мы стояли рядом, я крепко держал ее под руку.
Поеживаясь от ветра, Марина смотрела на скалистые берега. О чем она думала? Не знаю. Вдруг она сказала:
— Боже мой, какая дикая природа!
Но вот и городок. Я торжественно ввел Марину в нашу комнату. По-моему, там было все, что нужно для обихода: наша КЭЧ расщедрилась и выдала мне шкаф, кровать, стол и пару стульев. Кроме того, я случайно купил в магазине красивую узорчатую оконную занавеску. Мне хотелось, чтобы Марина похвалила мою покупку. Но она, войдя в комнату, наскоро огляделась и спросила, нет ли в шкафу вешалки для пальто. Вешалки не было, и мне пришлось распаковать ее чемодан и извлечь вешалку, и Марина повесила на нее свое пальто. При этом у нее было такое озабоченное лицо, что я засмеялся. Я обнял ее и спросил:
— Ты приехала?
— Глупыш, — сказала она, улыбнувшись, и провела пальцем по моему лицу.
Вечером нас позвали к себе Фомичевы. Пришел Зайцев и кое-кто из наших офицеров. Мне было немного неловко, что свое новоселье мы справляем у соседей, но Володя и Лиза, его хлопотливая жена, вели себя так, что я напрочь отогнал мысль о неудобстве. Мы пили коньяк и ели пирог, испеченный Лизой, и Зайцев острил, не улыбаясь, и все прохаживались насчет моего глуповато-блаженного вида. Из-за ширмы то и дело высовывались любопытные носы младших Фомичевых; Лиза прошла туда и кого-то слегка отшлепала.
Марина опять была новая, смеющаяся.
Зачем я это вспоминаю?..
Было начало мая. Бурно таял снег, и улицы Полярного стали болтливыми от бегущей воды. В овраге снег сделался неопрятно серым и губчатым. Низко над сопками повисло бледное солнце.
Недели две были какие-то перебои с мясом. Не знаю, что раздражало Марину больше: уличная мокрядь или отсутствие мяса в магазинах. Наверно, и то и другое в равной мере.
Я часто заставал ее, приходя вечером домой, за листом бумаги: она вела неутомимую переписку с ленинградскими подругами.
Вот и тогда: я вошел, она торопливо поцеловала меня и сказала, чтобы я не мешал и не перебивал мысль. Закончив писать, она усадила меня напротив.
— Все молчат, а я не желаю, — сказала она, размахивая бумагой, чтобы высохли чернила. — Пусть им влетит за то, что не думают о населении.
— Постой, ты о чем?
— Послушай, Сережа, что я написала.
И она прочла мне письмо. О перебоях с мясом было написано в общем-то правильно, хотя, по-моему, излишне резко.
— Кому ты собираешься послать эту штуку?
— Как кому? — Марина удивилась. — Конечно, министру обороны.
Я подумал, что она шутит. Но она не шутила, нет. Я убеждал ее, что не следует посылать письмо в Москву, что все это можно решить на месте, и вообще не сегодня, так завтра подвезут мясо. Марина рассердилась. Она сказала, что я неумелый и ничего не добьюсь в жизни с такой щепетильностью, и сделала по-своему.
Через день мясо появилось в магазине. Много позже приехал кто-то специально по письму Марины. Но к тому времени Марина утратила интерес к мясу. Теперь ее волновала мебель, и она написала новое письмо, тоже в Москву и тоже министру.
Потом она вдруг жестоко рассорилась с Лизой, не помню из-за чего, кажется, из-за развешанного в кухне белья. В квартире сгустилась атмосфера. Резко хлопали двери. Притихли дети, пролились первые слезы.
Все шло не так, как мне хотелось. К счастью, Лиза была покладиста и отходчива, Володя быстро убедил ее помириться. Мне пришлось куда труднее: в ответ на мои сбивчивые уговоры Марина твердила одно, что она никому не позволит садиться себе на шею. Все же мне удалось наконец привести ее в комнату Фомичевых. Лиза, с красными от слез глазами, отвела ребром ладони русую прядь со лба и улыбнулась. И протянула руку. Марина подала свою медленно, с холодным достоинством.