Снежный пепел
Шрифт:
Так прошли три года, быстро и с огромной пользой. Я всю себя отдавала будущей профессии, в то время как соседки по комнате бегали на свидания и влюблялись, я все глубже зарывалась в учебники и конспекты. Во мне сидел страх, казалось, что если я полюблю какого-нибудь парня, то уподоблюсь своей матери, стану больна своей любовью, зависима. Мне хотелось свободы от обязательств, поэтому я даже не смотрела в сторону парней, которые учились в этом училище.
Маму за эти года видела раза четыре, и каждый раз убеждалась, что я для нее окончательно перестала существовать. Растворилась в воздухе.
Четвертый год оказался тяжелым, много практики, много зачетов и ответственности. В общежитии стало невыносимо готовиться к зачетам, вечные посиделки, шум и гам мешали очень. Женихи соседок шастали по комнате в неприглядном виде, и все мои упреки воспринимались в шутку, поднимали меня на смех. Нужно искать себе жилье, а это дорого.
Я нашла выход — подработку, такое место, где было тихо и спокойно, где никто не мешал. В морге.
Глава 4
— Ну что, Алёнка, скоро бросишь нас? — подначивает меня старый Гринь, имевший еще и второе прозвище — мертвый доктор.
Патологоанатом шутит, подразумевая под «нас» своих временных постояльцев. Он даже повесил вместо вывески «морг» другую табличку — Отель «Врата в рай». Работать с таким весельчаком было в удовольствие, но через две недели «госы» и еще одна ступенька в моей карьере будет преодолена. Я стану медсестрой. Или фельдшером.
А вот дальше все смутно в моей жизни, поступать в институт и висеть на шее дедушки еще шесть лет, нет никакого желания, но врачом стать очень хочется. И времени на подумать нет совсем, нужно подать документы как можно раньше.
Высшее учебное заведение находится в соседнем городе, а значит работать в этом тихом «отеле» я не смогу. Смотрю на Гриня, пожимаю плечами, бросаю и постояльцев и его самого, выходит.
— Как дежурство прошло? Никто не хулиганил?
— Всё спокойно, ни звука, — улыбаюсь, протягивая доктору большую книгу, куда записываем прибывших и выбывших и сведения о них, — двоих привезли. Один чужой, а второй из хирургии, после операции, старичок.
Гринь расписывается, и вдруг хмурится, не понимаю его негодования, вроде все нормально.
— Добили нашего старикана, значит? — задает мне странный вопрос, а я снова не знаю, что ответить, пожимаю плечами. — Не знаешь, кто такой, который из хирургии?
— Старик… девяносто два года, непроходимость кишечника оперировали, сепсис начался, — читаю в книге, не понимая, что так задело мертвого доктора.
— Это мой учитель. Все, что я умею, его заслуга. Не дотянул Митрич до сотки… жаль. Пойду попрощаюсь, пока не забрали.
Гринь уходит, у него такой скорбный вид, что и мне становится жаль. Но смена моя закончилась, собираю учебники и тетради в сумку, к экзаменам я готова, и даже не сомневаюсь, что сдам на отлично. Сейчас забегу в бухгалтерию, заберу зарплату и на автобус, у меня аж четыре дня выходных. Хорошо хоть гостинцы дедушке и папе с братом купила накануне, не нужно ждать открытия магазинов.
Приезжаю в родной городок и ноги сами несут меня домой, в квартиру,
Несколько минут стою у родной двери, не решаясь нажать белую кнопку звонка. Даже поворачиваюсь к лестнице, собираясь уйти. Я знаю, что в субботу мама не на работе, она сейчас за этой дверью.
— Ну ты и трусиха, Симонова! — корю себя, набираясь храбрости. — Людей запросто режешь и колешь, а перед самым родным человеком пасуешь…
А может мы не родные? Это бы объяснило неприязнь мамы. Но я отмахиваюсь от таких мыслей, потому что уже сделала тест ДНК, когда практиковались в лаборатории, у меня была такая возможность, причем совершенно бесплатно.
Вдруг вспоминаю, как дедушка недавно жаловался, что его дочь сильно похудела за последние полгода, и жалуется на боль в эпигастральной области. Во мне сразу просыпается врач и я уверенно давлю на кнопку звонка. Я должна ее увидеть, и по возможности осмотреть. Вообще моя сильная сторона диагностика, я никогда не ошибалась еще в симптоматике.
Дверь распахивается так резко, что я отшатываюсь от неожиданности. На пороге стоит чужая женщина, и только через минуту я с трудом узнаю в ней свою маму. Что с ней стало за полгода? Из ухоженной и гордой, красивой и элегантной она превратилась в тощую бесцветную старуху, на голове у которой вместо белокурых шелковых локонов безжизненные клочки тусклой соломы. Боже, да даже «постояльцы» Гриня выглядят лучше моей мамы.
— Чем обязана? — хрипло спрашивает она, кутаясь в какую-то старую шаль, я никогда не видела ее в своем доме раньше. Она или не узнает меня, или отказалась совсем от родной дочери.
— Мама… здравствуй, — подхожу ближе, протягивая руку. — Это я, Алёна.
— Вижу. Чего тебе?
— Можно войти? Я только приехала… — пользуясь тем, что мама делает шаг назад, стараясь быть подальше от меня, я шагаю через порог. Она молча наблюдает за мной.
— Говори, что нужно, и уходи, — рычит родительница, пытаясь встать на моем пути.
Но я не слушаю ее, прохожу в гостиную. Я дома! Оказывается, я скучала по этой квартире, а она будто выцвела, так же, как и ее обитательница. Не хватает нескольких вещей, картин и музыкального центра. На шкафу лежит кучка блистеров и коробок с обезболивающими, пробиотики, бутылка с водой. Может, у ее язва? Не мудрено, съела сама себя от злости.
— Ты заболела? — киваю на полку шкафа, отмечая синюшные тени под родными голубыми глазами. — Угости меня чаем?
Мне не нужен чай, просто хочу поближе рассмотреть маму, уже отметила про себя тревожные симптомы. Женщина ворчит злобно, но все же идет в кухню, а я за ней. Здесь ничего не изменилось, будто и не уезжала.
— Мама, как давно у тебя болит живот, в каком месте?
— Тебе-то что?
— Я переживаю, ты моя мама. И могу помочь, через две недели я стану фельдшером.
— Давно болит. И почти везде.