Снова майор Виноградов
Шрифт:
— С удовольствием! — Виноградову все равно надо было собраться с мыслями, чтобы сообразить, как вести себя дальше.
— Слушайте:
Из мочеполовой системы Все чаще извлекаю темы…— Спасибо.
— Понравилось? Могу еще!
— Конечно, но чуть позже, ладно? Хотелось бы еще заказать, граммов по пятьдесят.
— Лучше сразу по сто! — авторитетно подправил любимец муз. — Чтоб не бегать. Потому что вы мне понравились… Хотя я лично органы ваши
— А я, если честно, поэтов не воспринимаю. Странный народец!
— Дерьмо! Дерьмо народец, поверьте… — задетый за живое, вскинулся Реймер. — Настоящих-то, талантливых сколько?
— Не знаю.
— А я — знаю! Двое-трое на всю Россию. Ну, Женя Евтушенко, хотя тоже спорно… Оську Бродского выгнали, меня не печатают — да больше-то, считай, и нет никого.
— А Лермонтов? Пушкин? Маяковский…
— Ой бросьте! Пейте лучше свою водку и ловите хулиганов. Рожденный, так сказать, ползать…
— Ну зачем вы так… Я, конечно, в стихах не силен, но…
Владимир Александрович сделал вид, что не замечает, как по-хозяйски сосед расправляется с новым графинчиком.
— Стихов не пишешь? — перешел уже на «ты» поэт-беспризорник.
— Ни-ни!
— Молодец. А то все кому не лень… Знаешь, за что меня из редакции выгнали?
— Завистники?
— Конечно! Но не в этом дело… Пришел ко мне певец один, оперный. Лауреат, такой-сякой народный весь из себя. Разродился поэмой. И просит, чтоб я его напечатал. — Собеседник вцепился немытой рукой в виноградовскую пиццу и сунул в рот остатки. Прожевал, выдохнул и продолжил: — Коз-зел… Я прочел, пригласил его и этак вежливо, но при всех наших предлагаю: я, мол, издаю твои вирши, а ты за это даешь мне спеть чего-нибудь или сплясать в Мариинке, в «Лебедином озере» к примеру.
— А он?
— А он сразу в крик: вы же, мол, не умеете, этому надо сто лет учиться… А стихи писать, спрашиваю, учиться не надо? Что, это проще, чем ногами дрыгать или рот разевать под музыку?
— Классно вы его приложили! — Больше всего сейчас Виноградов опасался, что его вытошнит. Но приходилось терпеть. Еще минут двадцать Владимир Александрович слушал поэтические декламации Пушкина, перемежающиеся жалобами на засилье в литературе евреев и русских черносотенцев, потом понял, что, если не перейти к делу, толку от доверительных отношений с осоловевшим свидетелем не будет никакого.
— Жалко, те сволочи тогда убежали…
— Кто — тогда? А, само собой! Я же их чуть было не порвал, мерзавцев… Плевать мне на нож — тьфу! Мас-соны…
— Да, о вас тут все очень высокого мнения.
Еще немного поговорили о личных бойцовских качествах собеседника и, по инерции, о его вкладе в отечественную поэзию, после чего наконец перешли к делу. С точки зрения гражданина Реймера, события в тот трагический вечер развивались следующим образом:
«По существу заданных мне вопросов сообщаю, что такого-то октября сего года, приблизительно в девятнадцать часов я находился с целью проведения досуга в кафе-баре „Чайка“. Кроме меня и обслуживающего персонала в зале находилось не более пятнадцати человек, из которых ранее мне никто знаком не был. Через некоторое время
— А ты не врешь? Может, он и не Прохоров вовсе! — подозрительно покрутил перед собственным носом засаленной вилкой свидетель.
— Нет, все точно. Личность установлена, — оторвался Владимир Александрович от протокола.
— Верю! Тебе — верю… Пиши.
«…его фамилия Прохоров. Были ли у него с собой какие-либо вещи, я не запомнил, точнее — не обратил внимания. Сделав заказ, Прохоров некоторое время сидел один, потом кто-то из посетителей, внешность его я описать не могу, только помню коричневую кожаную куртку, подошел к столику Прохорова, чтобы, как мне показалось, прикурить.
Прикурив, он на обратном пути к своему месту задел что-то из блюд за другим столиком и после очень короткой ссоры ударил мужчину, сделавшего ему замечание, по лицу. В конфликт попытался вмешаться охранник кафе, но его тоже кто-то ударил, и драка приобрела массовый характер…»
— Может, лучше написать — групповой? — потрепал по плечу замолчавшего свидетеля Виноградов.
Тот покладисто кивнул:
— Групповой… секс! — и тоненько захихикал, — Я стишок тут на эту тему…
— Чуть попозже, ладно? Саша! Два кофе, пожалуйста.
Нужно было любой ценой поддержать в свидетеле способность внизу каждой страницы и в конце протокола изобразить положенный текст и подписи. Собственно, больше ничего Виноградов от поэта-беспризорника не ожидал, все, что мог, тот уже рассказал, и теперь оставалось только вкратце перенести его монолог на бумагу.
Владимир Александрович поблагодарил судьбу, приучившую его когда-то постоянно носить в служебной папке пару-тройку казенных бланков, — второй встречи с Пушкиным, даже для записи его показаний в официальной обстановке, психика и печень видавшего виды оперуполномоченного могли не выдержать. Снова устанавливать с ним доверительный контакт оказалось бы слишком накладно для здоровья.
«…приобрела массовый характер. Я попытался разнять дерущихся, но безуспешно. Кто и в какой момент ударил Прохорова ножом в спину, я не видел, кто непосредственно наносил удары мне — тоже. Претензий ни к кому не имею».
Последнюю фразу Виноградов хотел выделить восклицательным знаком, но ограничился только тем, что с выражением произнес ее вслух.
— Подпишите: здесь… и здесь.
— Зачем это? — разлепил веки Реймер.
— Надо! — отчеканил Владимир Александрович.
Свидетель безропотно поставил требуемые закорючки.
— Теперь вот здесь вот попробуйте изобразить текст: «С моих слов записано верно, мною прочитано»… подпись.
— Не буду! — неожиданно заартачился любимец муз. Скрестив на груди руки, он тряханул нечесаными космами и, потеряв равновесие, чуть было не рухнул со стула.
В этот момент он казался себе, очевидно, одновременно Гумилевым и Мандельштамом в чекистских застенках.
— Водки заказать? — Это был, конечно, прием некорректный, но церемониться времени не оставалось. И так предстоял дома легкий скандальчик…