Снова на дороге (отрывки из дневников)

Керуак Джек

6 ФЕВРАЛЯ 1949. СПОКЭЙН. Из Портлэнда в Бютт. Пара сезонных попрошаек в заднем конце автобуса на выезде из города в полночь сказали, что направляются они в Даллес -- малюсенький городок фермеров и лесорубов -- зашибить доллар-другой. Пьяные... лЧерт возьми, не вывали нас в Худ-Ривер!? лВышибить парочку из шофера!? Мы катили по темнотище долины реки Коламбия, в метель. Вздремнув, я проснулся и поболтал с одним из сезонников. (Сказал, что он стал бы разбойником, как в старину, если б Дж. Эдгар Гувер не запретил бы красть по закону. Я соврал и сказал, что перегонял угнанную машину из Н.-Й. во Фриско.) Проснулся у водопадов Тономпа-Фоллз: сотню футов в вышину, призрак в капюшоне швыряет воду со своего огромного ледяного лба. Мне стало страшно, поскольку я не мог разглядеть, что там во тьме за капюшоном из льда -- какие косматые кошмары, какая ночь? Водитель автобуса нырял себе дальше по безумных хребтам. Затем -- на северо-запад через Коннелл. Спрэйг, Чейни (земли пшеницы и скота, как Восточный Вайоминг), в порывах вьюги, в Спокэйн.

7 ФЕВРАЛЯ 1949. МИЛЛЗ-СИТИ. Видения Монтаны. Из Кёр-д-Ален в Миллз-Сити. Мы ехали по водоразделу реки Кёр-д-Ален в Катальдо. Я видел кучки домов, гнездившихся в диких горных дырах. Мы поднимались на высоты в снежной серости; внизу, в ущелье горел единственный огонек какой-то хижины. Вдое мальчишек в машине едва не слетели с обрыва, уворачиваясь от нашего автобуса. В Бютте я сложил свою сумку в камеру хранения. Пьяный

индеец хотел, чтобы я пошел с ним выпивать, но я осторожно отказался. Короткая прогулка по укосам улиц (при видимости ниже нуля посреди ночи) показала, что в Бютте все пьяны в стельку. Воскресная ночь -- я надеялся, что салуны не закроются, пока я сам не наберусь. Закрылись они на рассвете, если вообще закрылись. Зашел я в один здоровенный старинный салун и выпил гигантское пиво. Еще один игорный притон был вообще неописуем: группы хмурых индейцев (черноногих) хлестали виски-сырец в сортире; сотни людей всех мастей играли в карты; а один профессиональный крупье просто сердце мне вырвал, так напоминал он мне отца -- здоровый; зеленый козырек; из заднего кармана торчит платок; великое обтрепанное ангельское лицо, усеянное оспинами (в отличие от Папаши) -- и астматическая прилежная печаль таких людей. Я не мог отвести от него глаз. Вся моя концепция лНа дороге? изменилась. Пока я на него смотрел. Старик с глазами-щелочками, которого все почтительно называли лДжон?, хладнокровно играл в карты до самой зари; он играл в карты в салунной ночи Монтаны, ночи плевательниц, дыма и виски с 1880-х годов (со дней, когда зимой скот перегоняли в Техас, со дней Сидячего Быка). Ах, дорогой мой Отец. БИГТИМБЕР. Я видел старперов, рассиживавших в старом ветхом трактире (посреди заснеженных прерий) -- они играли в карты возле древних печурок, в полдень. Пацан лет двадцати, без одной руки, сидел посреди них. Как грустно!
– - и каким прекрасным был он, поскольку не мог работать, и должен теперь сидеть вечно со старыми пердунами и волноваться, как там его старинные кореша коров лупцуют, да гулеванят снаружи. Но как же защищен он Монтаной. Нигде больше на свете, сказал бы я, не может быть прекрасно, что у молодого человека всего одна рука. Я никогда не забуду этого пацана, казалось, понимавшего, что здесь он дома. В Биллингсе я видел трех прекраснейших в своей жизни девчонок -- они ели в чем-то вроде школьной столовой со своими суровыми ухажерами. Оставьте себе свои утопические оргии: я предпочту оргию с монтанцами.

9 ФЕВРАЛЯ 1949. СЕВЕРНАЯ ДАКОТА. Из Монтаны в Миннесоту. Безумный водитель чуть не съехал в кювет, наткнувшись на неожиданный низкий сугроб. Его это нисколько не смутило, пока, отъехав на милю от Дикинсона, мы не наткнулись на непроходимые заносы и на автомобильную пробку в черной дакотской полуночи, обдуваемой ветрами пустошей с Саскатчеванского Нагорья. Там горели огни, и множество людей в овчиных тулупах трудились лопатами, и неразбериха -- и все это на жутчайшем морозе, минус 25 по моим осторожным оценкам. Застрал также еще один автобус на восток, и много машин. Причина затора -- маленький открытый грузовичок, перевозивший игральные автоматы в Монтану. Рьяные молодые люди с лопатами прибежали из Дикинсона, большинство -- в красных бейсбольных кепках, под руководством шерифа, крепкого радостного паренька лет двадцати пяти. Некоторым из мальчишек -- лет четырнадцать, даже двенадцать. Я подумал об их матерях и женах, ожидавших дома с горячим кофе, как будто дорожная пробка в снегу -- бедствие, обрушившееся на сам Дикинсон. И это лизоляционистский? Средний Запад? Где на утонченно мыслящем Востоке люди станут работать на других, за просто так, в полночь, в воющих порывах мороза? Мы в автобусе наблюдали. Время от времени кто-нибудь из мальчишек заходил погреться. Наконец, шофер, маниакальный и хороший парень, решил пробиваться по верху дальше. Он дал по газам Дизельного Двигателя, и большой автобус поплюхал по сугробам. Мы бортанули грузовичок: наверняка банк сорвали. Затем нас мотыльнуло в новехонький лфорд? 49-го года. Бам! Бам! Наконец, через час неустанных трудов, мы снова выехали на сухую почву. В Дикинсоне кафе оказалось переполнено и бурлило пятничным возбуждением по поводу заносов. Хотелось бы мне родиться и вырасти в Дикинсоне, Северная Дакота. Путешествие по солнечной плоской Миннесоте прошло без событий. Как скучно снова оказаться на Востоке: никаких тебе больше грубых надежд; здесь все удовлетворено.

25 ФЕВРАЛЯ 1949. НЬЮ-ЙОРК. Печальный факт современного американского маленького городишки вроде Поукипси заключается в том, что ни одной из сильных сторон метрополии у него нет, а есть одна лишь уродливая мелочность. Унылые улицы, унылые жизни. Тысячи пьянчуг в барах. Однако из всего этого разора вздымается достойный Клеофус -- негр, которого я тут встретил на выходных. Будущее Америки лежит в таком негре. Как Клео... Теперь я это знаю. Простота и грубая сила, что восходят тут из американской почвы, спасут нас.

17 АПРЕЛЯ 1949. Ожидаю известий от Роберта Жиру, чтобы начать вычитывать лГ. и Г.?. хочется работать. К тому же, мне нравится мысль о том, что мы будем лработать у него в кабинете вечерами?
– - с их кофе в картонках; без пиджаков (в хороших рубашках от лЭрроу?); может быть, с пинтой виски; болтать; ночь апреля и мая в большом городе за окнами лХаркур-Брэйса? и тление старого Бродвея. Затем, наконец, книга выйдет из печати, в большом черном томе, указывающем на тьму и уединенные удовольствия, что влились в написание ее. Я, в конечном итоге, буду счастлив перспективами своего светского успеха. А тем временем у меня роятся великолепные идеи своей будущей карьеры в Голливуде. Представьте себе съемки лОглянись на дом свой, ангел?. Или лСердца тьмы? и лПутешествия в Индию?.

23 АПРЕЛЯ 1949. За последнюю неделю Билла, Аллена и Ханке всех арестовали и посадили в тюрьму -- Билла за наркотики в Новом Орлеане, остальных за грабеж и т.д. в Н.-Й. Пора мне приниматься за лНа дороге? всерьез. Впервые за столетия мне хочется начать новую жизнь. Мы -- вся семья(7) -- в течение этого года переедем в Колорадо. А за два года я женюсь на молодой леди. Моя цель -писать, сделать деньги и купить большую пшеничную ферму. Это поворотный момент, конец моей люности? и начало зрелости. Как грустно.

4 ИЮЛЯ 1949. ДЕНВЕР. Сегодня был один из самых печальных дней, что я когда-либо видел. Глаза мои побледнели от него. Утром мы отвезли Ма на вокзал, захватив с собой малютку(8) в пеленках. Жарко. Грустные пустые праздничные улицы в центре Денвера, никаких фейерверков. На станции мы возили малютку по мраморным полам. Его вопли мешались с лревом времени? под куполом. Я проверил мамин чемодан, надеясь, что меня отправят прогуляться до бара или за чем-нибудь еще, но мы лишь остались печально сидеть. Бедняга Пол читал журнал лМеканикс?. Затем подошел поезд. Когда я это пишу, в полночь. Она уже где-то под Омахой. Днем Пол, Нин, малютка и я попытались сгладить все это пикником на озере Беркли. Но лишь грустно сидели под серым небом и жевали безвкусные сэндвичи. На фейерверк на стадион Денверского Университета собрались огромные толпы, они ждали аж с сумерек, с сонными детишками и всем остальным; однако, едва в небе раздались первые выстрелы, все эти несчастные потянулись по домам, пока не закончится, как будто были слишком несчастны видеть того, чего ожидали.

АВГУСТ 1949. Я бреду во тьме, и никто не поможет мне, кроме моего собственного безумного я. Я хочу пообщаться в небесах с Достоевским и спросить

старину Мелвилла, до сих пор ли обескуражен, а Вулфа -- почему позволил себе умереть в тридцать восемь. Я не хочу сдаваться. Обещаю -- я никогда не сдамся, я сдохну вопя и хохоча. Софтбольный матч в Денвере был лучше всего этого убогого философствования. В горячке печального понимания я прозрел сквозь зависти вроде вот этих. Только что проводил Боба Жиру на самолет в Н.-Й. и ушел, поймал мотор от аэропорта в слоновьих сумерках равнин, пылинка на поверхности грустной красной земли. Прибыл посреди огней Двадцать Седьмой и Уэлтона, в денверский Город Негров. С Жиру, в Сентрал-Сити я увидел, что бытие мое публикуемым писателем станет предприятием просто прискорбным -- причем не то, чтобы он намеревался мне это показывать. Я видел, как прискорбен он и, следовательно, как самое лучшее и высочайшее, что этот лмир? имеет предложить, на поверку оказывается пустым, бездуховным; поскольку он, в конце концов, -великий нью-йоркер, человек деловой, преуспевающий в свои тридцать пять, знаменитый молодой редактор. Я сообщил ему, что никаких ллавровых венков? нет, т. е. поэт не обретает экстазов ни в мирской славе, ни в состоянии, ни даже в чем-нибудь вроде похвалы или высокой оценки. Он вполне разумно сказал мне, что лавровый венок носится лишь в те моменты, когда пишешь. Но в ту ночь моя мечта о славе посерела, поскольку я увидел, что лбелый мир? может предложить мне лишь недостаточно экстаза, недостаточно жизни, радости, оттяга, музыки; недостаточно ночи. Я остановился у хибарки, где чувак торговал горячими красными чили в бумажных стаканчиках. Купил немного и съел, прогуливаясь по темным таинственным улочкам. Хорошо бы стать негром, денверским мексиканцем или даже японцем, кем угодно, только не белым, разочарованным самым лучшим в своем собственном лбелом мире?. (А всю жизнь у меня ведь были белые амбиции!) Я проходил мимо темных веранд мексиканских и негритянских домов. Раздавались тихие голоса, да время от времени -- смуглая ножка какой-нибудь таинственной чувственной девчонки. Прошла группа негритянок, и одна, помоложе, отделилась от остальных мамаш, подошла ко мне и сказала: лПривет, Эдди.? Но я чертовски хорошо знал, что мне и близко не повезло быть тем Эдди -- каким-то белым пацаном, который врубался тут в цветных девчонок. Я был просто-напросто самим собой. Мне было так грустно -- в фиолетовом сумраке, прогуливаясь -- желая лишь обменяться мирами со счастливыми, верными себе, экстазными неграми Америки. Все это напомнило мне о Ниле и Луэнн, которые росли детьми тут и поблизости. Как хотелось мне преобразиться в Эдди, в Нила, в джазиста, в черномазого, в строителя, в софтбольного подающего, во что угодно в этих диких, темных, гудящих улицах денверской ночи -- во что угодно, только не в самого себя, такого бледного и несчастного, такого тусклого. На углу Двадцать Третьей и Уэлтона проходил великий матч по софтболу прямо под прожекторами, практически освещавшими бензиновую цистерну. Что за жестокое касание!
– теперь шарахнула ностальгия по лПацанам Бензинового Дома?. Огромная страстная толпа ревела при каждом пасе. Странные молодые герои, всех мастей, белые, цветные, мексиканцы, итальянцы, играли с предельной серьезностью. Просто пацанята из песочницы в своих спортивных формах, а я, в свои школьные дни, со своими лбелыми амбициями? вынужден был становиться атлетом-профессионалом. Я ненавидел себя, думая об этом. Никогда в жизни не был я настолько невинен, чтобы играть в мяч вот так, перед всеми семьями и девчонками со всего квартала -- нет, я должен был идти в колледж, как последний паскудник, играть там перед студенточками на стадионах, вступать в братства, носить спортивные куртки вместо ливайсов и маек. Некоторые просто созданы для того, чтобы хотеть стать кем-то другим, только так им удается желать, желать и желать. Такова моя звезда. Что сделал я со своей жизнью, захлопнув все двери к настоящей, мальчишеской, человеческой радости вроде вот этой, что заставило меня стремиться стать линым?, нежели все это? А теперь уже слишком поздно. Я ушел к тупым центральным улицам Денвера, к троллейбусу на углу Колфакса и Бродвея, где стоит здоровенный Капитолий со своим подсвеченным куполом и дерновыми лужайками. Я шел по кромешно черным дорогам и вышел к дому. На который выбросил 1000 долларов, где мои сестра и деверь сидели, изводясь о деньгах, работе, страховке, социальном обеспечении и прочей ерунде, в своей бело-кафельной кухне.

21 СЕНТЯБРЯ 1949. НЬЮ-ЙОРК. Немного поработав в конторе, мы с Бобом Жиру надели смокинги и отправились на Ballets Russes в Мет. Самое утонченное из всех искусств -- можно умереть странной маленькой смертью, увидев балет впервые. Девушки en masse в голубом свете -- словно видение; все они выглядят по-восточному, или по-русски к тому же. Мы с Бобом навестили великого танцора, Леона Даниэляна, в его гримерке. Даниэлян сидел в кресле, старый Смертеголовый Импресарио Балета, похожий на древнего Джона Кингслэнда. Гор Видал сидел там со своей матерью. Все твердят сейчас: лМне она нравится больше Гора?. Наша группа состояла из Джона Келли (миллионера от искусства и на Уолл-Стрит), Гора Видала и миссис Видал, Даниэляна и его сестры, Дона Гэйнора -- который выглядит как зловещий интеллектуал на вечеринках в английских фильмах -- и, позже, Джона Латуша и Бёрджесса Мередита (который смешной). Мы потратили 55 долларов в лГолубом Ангеле? только на выпивку и ужин. Я таранил маленькую француженку из гардероба и назначил ей свидение. Ее зовут Берти -- так здорово. Но в этот вечер я обнаружил, что вынужден теперь измениться -- когда в тебе такая лпотребность?, невозможно принимать все приглашения на обеды, равно как и невозможно пытаться общаться со всеми, как я всегда делал из чистой радости. Теперь придется начать отбор. Ну не ужасно ли это? Похоже, что я кошмарно наивен. лДа, да!?
– - говорю я.
– - лО, да, я вам позвоню!? А помимо всего прочего бегать за каждой хорошенькой девчоночкой, что попадается на глаза (в моем-то смокинге), назначать свидания, перебивающие все остальное -дьявольская неразбериха. В конце конуцов, я просто иду домой и сплю весь день. Все думают, я спятил. Берти -- бурлящая парижаночка. Мы встретимся в Париже. Она замежем за нью-йоркцем и скоро с ним разводится, и у нее свои миленькие темноглазые принципы, которые мне хочется пожрать, чтоб и духу их не осталось. Но всему свое время.

30 НОЯБРЯ 1949. Людей интересуют не факты, а семяизвержения. Именно поэтому лобовому натурализму не удается выразить жизнь. Кому нужен старый объектив Дос-Пассоса? Все хотят Марш! Вот и автор должен, не ведая обо всех мелочных деталях, пыхтя и отдуваясь в горячке своей пылкой души, -- марш! марш! Романисты должны писать о рациональных людях? лСередина путешествия? Триллинга? Триллинг натянул самую абсурдную иррациональную маску, котороую мне вообще выпала честь наблюдать: после того, как Гинзберга вышвырнули из колледжа, а я вляпался во все это падение, и мне запретили появляться на территории Колумбийского университета, Триллинг отказался признавать меня на улицах самым карикатурным образом, как будто я внезапно подхватил проказу, и его рациональным долгом перед самим собой как Либеральным Проосветителем Интеллектуалов было держаться на безопасном расстоянии от моих заразных гноящихся болячек. С другой стороны улицы я настойчиво махал ему. Он же спешил дальше, погруженный в раздумья. В конце концов, он столкнулся со мной лицом к лицу у прилавка закусочной, за которым я неумолимо мыл посуду. Ничего поделать он не мог; он выдавил изнуренную улыбку, расплатился за кофе, торопливы выхлебал его. В дверях случился затор: чтобы выскочить оттуда, ему никакой скорости не хватило. Я никакой параши от таких людей по поводу моей собственной работы не приму.