Сны инкуба
Шрифт:
— У меня нет денег, чтобы ими бросаться, как у дьяконов церкви, — говорил Бенчли. — И мне приходится добиваться от женщин крови с помощью очарования. — Последнее слово он произнёс как ругательство. — Я знаю, что выпивка сломала мне жизнь, но я куда как был очаровательнее, когда пропущу пару стаканчиков.
— Обычно это неправда, — сказала я.
Он посмотрел на меня:
— Что неправда?
— Многие пьяницы считают, что они очаровательны, когда выпьют, но это не так. Поверьте мне, я бывала трезвым водителем на многих пьянках. Ничего нет в пьяных очаровательного — разве что для другого пьяного.
Он качал головой:
— Может быть, но я только одно знаю: приходится мне питаться от церкви. Церковь это обставляет очень постно. Вещь, которая должна быть лучше секса, а у них — как в благотворительной столовой, где тебе дадут пожрать только после нудной проповеди. И от этого вкус у еды никакой. — Он снова взял зажигалку и стал вертеть её в руках, так что она сверкала золотом в полутёмной комнате. — Ни одна еда не будет вкусной, если с нею приходится глотать собственную гордость.
— Вы хотите сказать, что Моффет, дьякон церкви, неверно представил вам ту жизнь, которая будет у вас, когда вы станете вампиром?
Я постаралась, чтобы вопрос прозвучал как можно небрежнее.
— Неверно представил — не совсем. Скорее он позволил мне поверить во все эти штуки, которые в кино и книгах, а когда я об этом говорил, как оно будет, он меня не разуверял. А вышло все совсем по-другому.
Принадлежащие к линии Бёлль Морт вечность проводят в окружении людей, рвущихся дать кровь. Но если ты из линии, дающей силу, но не красоту или сексапильность, то в стране, где вампирские трюки вне закона, ты влип. Единственный из вампиров, принадлежащих к такой линии, которого я хорошо знаю, — это Вилли Мак-Кой. Никогда не спрашивала себя, как Вилли, с его уродливыми костюмами, ещё более уродливыми галстуками и прилизанными волосами добывает себе еду. Может, стоит поинтересоваться.
Церковь Вечной Жизни обещает не намного больше того, что обещают другие церкви, но если тебе не понравится у лютеран, можешь уйти. Войти в Церковь Вечной Жизни в качестве полноправного члена — это значит, если тебе не понравится, только предаваться сожалениям.
Зебровски вернул нас к теме.
— Вы видели на парковке кого-нибудь, кто мог бы подтвердить, что вы ушли из «Сапфира»?
Он покачал головой.
— Вы кого-нибудь учуяли?
Промытые глаза метнулись ко мне. Бенчли нахмурился:
— А?
— Вы никого и ничего не видели, но зрение — не единственный у вас сенсорный вход.
Он ещё сильнее нахмурился.
Я наклонилась, чтобы посмотреть ему в глаза. Встала бы на колени, но не хотела касаться этого ковра ничем, кроме ботинок.
— Вы вампир, Бенчли. Кровосос, хищник. Будь вы человеком, я спросила бы только, что вы видели или слышали, но вы — не человек. Если вы ничего не видели и не слышали, что вы унюхали? Что почуяли?
Он положительно был озадачен:
— Что вы имеете в виду?
Я покачала головой:
— Они что, превратили вас в вампира, и не рассказали потом, что вы теперь собой представляете?
— Мы — вечные дети Господа, — сказал он.
— Фигня, фигня и ещё раз фигня! Вы понятия не имеете, кто вы и кем можете быть!
Мне хотелось взять его за плечи и встряхнуть. Пять лет он уже мёртв. Вряд ли он замешан, но он проходил по этой парковке очень близко к моменту убийства. Если бы не был он такой жалкой пародией на нежить, мог бы помочь нам поймать гадов.
— Не понимаю, — сказал он, и я ему поверила.
Я встряхнула головой:
— Свежего воздуху мне. — Я пошла к двери, оставив Зебровски бормотать: — Спасибо, мистер Бенчли, за сотрудничество, и если вы что-нибудь вспомните, позвоните нам.
Я уже стояла на цементной дорожке, изо всех сил вентилируя лёгкие ночным воздухом, когда Зебровски меня догнал.
— Какая тебя муха укусила? — спросил он. — С чего ты решила прервать допрос подозреваемого?
— Он этого не делал, Зебровски. Слишком он жалкая для этого личность.
— Анита, ты себя слышишь? Это же бессмысленно! Не хуже меня знаешь, что убийцы бывают иногда очень жалкими. Некоторые из них специализируются на жалости.
— Я не в том смысле, что мне его жалко. Я в том смысле, что такой жалкий вампир этого сделать не мог бы.
Зебровски нахмурился:
— Не уловил мысль.
Я не знала, как объяснить, но попыталась.
— То, что ему позволили верить, будто превращение в вампира решит все его проблемы, уже было плохо, но они его убили. Отняли его смертную жизнь и сделали все, чтобы он как вампир был калекой.
— Калекой? В каком смысле?
— Все вампиры, кого я знаю, Зебровски, отличные наблюдатели. Они хищники, а хищники видят все. Бенчли обладает клыками, но думает по-прежнему как овца, а не как волк.
— Ты действительно хотела бы, чтобы каждый член этой церкви был хорошим хищником?
Я прислонилась к перилам спиной:
— Не в этом дело. А в том, что у него забрали жизнь и не дали взамен другой. Сейчас ему не лучше, чем было.
— Его больше не арестовывают за пьянство и дебош.
— И сколько ещё пройдёт времени, пока он не выдержит, не воспользуется взглядом, не возьмёт кровь и это дело не вскроется? Донорша утром проснётся и побежит жаловаться на психическое насилие. Он слишком слабый вампир, чтобы у жертвы утром не было сожаления.
— Что значит — слишком слабый вампир? Анита, не вижу смысла.
— Не знаю, увидишь ли, Зебровски, но я вижу. Они страшны, или могут быть страшны, но это как смотреть на тигра в зоопарке. Они опасны, но у них своя красота, даже у принадлежащих к тем линиям, что красоты после смерти не дают, даже у этих есть некая сила. Некая мистика, или аура уверенности, или что-нибудь в этом роде. Что-то такое, чего лишён каждый член церкви, с которыми мы говорили, начиная с прошлой ночи.