Сны листопада
Шрифт:
— Найдется, кому для него печь, — сказала я, старательно пряча лицо от укоряющего взгляда бабулиных глаз. — Желающих много. Идем в дом что ли, бабуль? Холодно тут стоять.
Когда бабушка умерла — легко, просто однажды не проснулась, — я и Костя были в деревне.
Народу на похороны собралось много, но, в основном, старики, философски крестящиеся у могилы и прощающиеся с Людмилой Никитичной так легко, словно увидят ее уже завтра, да наша семья: мамина родная сестра, моя тетка Настя с мужем, дядей Валерой, и детьми, да двоюродные —
Я стояла у могилы рядом с Костей, смотрела, как гроб моей бабули опускают в холодную землю, слушала стук земли о крышку… и не плакала, вот даже слезиночки не проронила, хотя мама и тетя Настя, обнявшись, содрогались от беззвучных горьких рыданий.
Но когда мы вернулись с кладбища и собрались на поминки, и пустой бабушкин дом заполнили голоса ее стареньких подруг, бормочущих «много не накладувай, я стольке не буду», «сёдни тяпло, в хороший день Людмилу провожали», «суп с лапшом вкусный какой получился», я вдруг не выдержала и, выбежав на крыльцо, упала на ступеньки и заревела в голос.
Мне потребовалось несколько долгих месяцев, чтобы понять, что я ее больше никогда не увижу. Разве что только во сне… и в такие ночи я просыпаюсь с легкой болью в сердце и почти чувствуя носом запах теплых капустных пирогов.
Глава 9
Раньше в моей деревне школ было две: деревянная начальная и кирпичная средняя, в которой занимались ученики с пятого по одиннадцатый класс. Ко времени моего появления на свет население Солнечногорки так обмельчало, что начальную школу закрыли совсем, переведя все одиннадцать классов в двухэтажное кирпичное здание. Опустевшую же «деревяшку», немного подкрасив, отдали под деревенский клуб.
Полы в клубе, хоть были еще крепкие, но скрипели нещадно при каждом шаге, ряды кресел, установленные в незапамятные времена перед крошечной сценкой, уже давно щербатились дырами, но молодежь все еще собиралась вечерами в темном актовом зале или бывшей школьной столовой, и, подключив к чьему-нибудь телефону потрепанные колонки, устраивала танцы.
Пили чаще крепкий деревенский самогон… не всегда умеренно, и иногда под утро тем, что еще держались на ногах, приходилось растаскивать чуть тепленьких товарищей по домам. Сдавали иной раз родителям прямо с рук на руки. Те отцы, что еще справлялись со своим чадами, бывало, ухватывали их за вихры и тащили к бочкам с водой, заготовленным для полива, а зимой и просто в ближайший сугроб.
— Ничо-ничо, пару раз курнешься в водичку-то и прочухаешься ты у меня! — частенько чихвостил своего здоровенного сына Володьку наш сосед дядька Максим, «курная», то бишь окуная его в бочку. Володька покорно терпел и отцовское купание, и мои насмешки… и уже на следующий день снова приползал домой на рогах.
Наша пустеющая деревенька была похожа на ленивую бабу, которая лежала себе на печи и, зевая, поглядывала на двор и думала о том, что вот надо бы встать и что-нибудь все-таки сделать, пока не кончился день… И только в клубе кипела жизнь: встречами и расставаниями, драками и признаниями в любви под аккомпанемент
Я, за год уже привыкшая к суматохе города, под конец первого месяца отдыха была готова на стенку лезть от тишины и одинаковых, как горошины в стручке, дней. Но только услышав как-то вечером веселый стук в окно, поняла, как сильно соскучилась по клубу.
Я как раз торчала в кухне, вытирая тарелки после ужина, да так и застыла с полотенцем в руке, не уверенная, что на самом деле услышала россыпью по стеклу пробежавшую дробь.
— Юсь! — раздался с другой стороны дома крепкий мужской бас.
Нет, не послышалось. Это был Ванька Аббасов, мой сосед и когда-то первый парень на деревне, в том числе и если считать по количеству выбитых в драках зубов. Он постучал снова, нетерпеливо и настойчиво:
— Юся!
— Пап, да скажи, пусть зайдет! — крикнула я, принимаясь вытирать последнюю тарелку, и спустя секунду услышала, как папины телеса с оханьем и кряхтеньем начали свое движение от дивана к окну.
— Ванька! — Я почувствовала сквозняк, когда папа открыл окно. — Хорош долбить, чего надо?
— Дядь Борь, Юся дома? Я за ней пришел.
— Да уж вся деревня теперь знает, что ты за Юсей пришел, — проворчал папа. — Ты чего как бешеный в окно тарабанишь? Заходи давай, не стой на улице. Сейчас она, посуду моет.
Я вышла в коридор, чтобы встретить гостя, и как была, с полотенцем в руках, полезла обниматься, едва он переступил порог.
Когда три года назад мы всей деревней провожали Ваньку в Оренбург, он был этаким крепышом с кривым носом, задиристым характером и сбитыми в драках костяшками пальцев. Сейчас же передо мной стоял широкоплечий мужчина в дорогой одежде, уверенный в себе и по-чужому пахнущий каким-то горьким одеколоном… правда, блеск в голубых глазах был все-таки Ванькин, да и белозубая улыбка, сверкнувшая из-под курчавой бороды, осталась прежней.
Ванька радостно сграбастал меня, и я аж пискнула от восторга, на мгновение затерявшись в медвежьих объятьях. Отпустив меня, оглядел чисто мужским взглядом, присвистнул.
— Ну ни… какая ты стала, просто…! — У меня уши свернулись в трубочку от его слов, хоть они и были полны неприкрытого восхищения. — …выглядишь, Юсь!
— Э, э, молодежь, вы там совсем берега потеряли! — подал голос папа, выходя из зала и протягивая Ваньке руку для рукопожатия. — Когда материться перестанешь, Ванька? Взрослый мужик же.
— Прости, дядь Борь! — смутился тот, по-прежнему сверкая улыбкой. — Как дела? Отпустишь со мной Юську в клуб?
— Смотри, будешь опять учить ее курить, руки оборву, — сказал папа серьезно, как будто мне и Ваньке все еще было по четырнадцать лет. — Устя, ну а ты чего застыла? Иди собирайся, человек ждет. Ванька, не стой на пороге, айда в кухню, покалякаем пока об жизни.
В клубе было полно народу, и многих я не знала, ибо была на пять-семь, а то и десять лет старше. Но «старички» тоже были, и я даже заметила в толпе Лукьянчикова, правда, постаралась лишний раз в ту сторону не ходить и даже не глядеть.