Со многими неизвестными. Угол белой стены
Шрифт:
— Почему вы такая нервная? — удивилась Ольга Николаевна. — До вас дотронуться нельзя.
— Как же мне не быть нервной, — громко пробасила больная, — если мой муж изменяет мне на каждом шагу. За каждой юбкой, стервец, за каждой юбкой… Как он в коридор, я за ним. И с кем-нибудь уже стоит. Ну я терпела, терпела, потом собрала ему чемодан, говорю: «Катись». А он говорит: «Площадь общая». «Ах, — говорю, — общая?» И стала его выживать.
— Как же это вы его выживали? — улыбнулась Ольга Николаевна, давно привыкшая к самым неожиданным исповедям своих
— А бить стала. Я ж здоровая. А он вон какой щуплый. Набью морду, стыдно и на работу идти. И кричать стыдно, что жена бьет. Вот так и выжила.
— Где ж он теперь?
— Да тут! Я ж вторую неделю больная лежу. Надо и магазин сбегать, на рынок, сварить, постирать. Вот пока и держу.
— Где ж он сейчас?
— Не говорите, доктор. Как на грех, мать у него в Ташкенте померла. Так я его на два дня туда отпустила. Ежели к сроку не вертается, ну, не знаю, что сделаю.
Продолжая осмотр, Ольга Николаевна спросила:
— Когда же у него срок-то кончается?
— Вот сегодня и кончается. Опять небось юбку нашел. — Она тяжело заворочалась под одеялом. — Ох, придется бить. А прогоню уже опосля, когда выздоровлю.
— Нельзя так, Мария Федоровна. Надо добром договориться.
— Ах, доктор. — Жирная рука больной вяло приподнялась над одеялом. — С этим козлом никак нельзя. Я уж и била, и говорила, и реагировала. А вот, сами видите, опять где-то козлует.
Но тут в передней раздались четыре нерешительных, коротких звонка. Ольга Николаевна к этому времени уже закончила осмотр и теперь выписывала рецепты.
Больная, услышав звонки, встрепенулась.
— Идет, — с угрозой прогудела она. — Идет, окаянный. Ключ-то я ему пока не даю.
Кто-то из соседей открыл дверь, и через минуту в комнату робко вошел щуплый невысокий человечек в мятом костюме, с чемоданом в руке. Вид у него был растерянный и встревоженный.
— Явился, значит? — сразу наливаясь злостью, прогудела из-под одеяла больная. — Не запылился?
— Приехал, Машенька, приехал, как велела, — ответил человечек, осторожно ставя чемодан на стул.
Тут он заметил врача и галантно поклонился:
— Мое почтенье. Глумов Василий Евдокимович, супруг, так сказать, — и, потирая озябшие руки, с наигранной бодростью спросил: — Ну-с, как наша больная?
— Не радуйся, не радуйся, выздоровлю, — пробасила в ответ та. — Тогда ты у меня порадуешься.
— Ну что ты, Машенька, — сконфузился Глумов. — Что ты, ей-богу, говоришь.
— Знаю, чего говорю.
Ольга Николаевна поспешила дописать рецепты, дала последние наставления больной и простилась. «Какая смешная и противная пара», — брезгливо подумала она.
Глумов все так же галантно, с поклонами проводил ее до дверей, в передней подал, пальто и на прощание сказал:
— Будет время, заглядывайте к нам в парикмахерскую, на углу Гоголя и Первомайской. Посажу к лучшему мастеру. Будете несказанно довольны. Золотые руки. Цены нет.
В комнату он возвратился снова робкий и притихший.
— Что, еще за одну юбку уцепился? — подозрительно пробасила из постели супруга. — Вот погоди, встану…
— Ну что ты, Машенька, что ты, — суетливо и озабоченно ответил Глумов. — Тут такое дело, Машенька; произошло, уму непостижимо.
— Какое еще дело?
— Совершенно невозможное! Чужой чемодан из поезда унес. Абсолютно чужой!
— Ладно врать-то. Твой это чемодан. Ослеп, что ли?
— В том-то и дело, Машенька! Похоже, но не мой. Это я только по дороге понял. По тяжести, так сказать. А со мной в купе один паренек ехал и одна… Впрочем, не в этом дело.
— Опять?… — грозно прорычала из постели супруга, тяжело приподнявшись на локте. — Не мог пропустить, ирод?
— Ах, Машенька, — плачущим голосом сказал Глумов. — Ты в главное вникни. Чужой чемодан, понимаешь? И в нем… Я по дороге заглянул. Странный такой, порошок. Серый. Понять не могу, что это может быть. Ты вот погляди. — Он торопливо открыл чемодан и вынул туго набитый, завязанный шнурком целлофановый мешочек, а за ним другой, третий и выложил их на стол. Потом взял один и поднес супруге. — Вот видишь? — И удивленно, повторил: — Уму непостижимо, что это может быть.
Та с любопытством осмотрела мешочек, помяла, понюхала его и, положив возле себя на одеяло, спросила:
— А еще чего там?
— Тряпки какие-то, совершенные тряпки, — махнул рукой Глумов и нерешительно добавил: — Может, в милицию отнести?
— Я те дам в милицию! — грозно ответила Мария Федоровна, откидываясь на подушки. — А ежели это ценность какая? Они там сразу ее к рукам приберут.
— Ну какая же это, Машенька, ценность? — разводя руками, усмехнулся Глумов. — Небось удобрение какое-нибудь или там лекарство. Что же мы с ним делать будем? — И опасливо добавил: — А его, наверное, уже ищут. Парень тот, конечно, заявил. Это, Машенька, уголовно наказумое дело. Присвоение, так сказать.
— Ладно тебе пугать-то. Ищут его…
— Но что же делать?
— Перво-наперво узнать надо, что за вещь. Может, и в самом деле лекарство. Я вон, в аптеке уборщицей работала, наслышалась. Лекарство лекарству рознь. Другим цены нет, лекарствам-то.
Глумов, однако, был в явном замешательстве. Душонка его раздиралась противоречиями. С одном стороны, нехорошо, конечно, присваивать чужое, непорядочно. С другой — это чужое могло и в самом деле стоить немало. И тогда Машка уж наверняка пропишет его обратно. И можно будет не раз потихоньку кутнуть с Зиночкой, новой их мастерицей. Но, с третьей стороны, можно и ответить, ведь парень-то, конечно, заявил. Последнее было так страшно, что и подумать невозможно. Что такое, например, ОБХСС Глумов знал по собственному опыту, когда у него в парикмахерской однажды обнаружилась недостача дорогого одеколона, хны и салфеток. Господи, что он тогда пережил! Чудо его спасло, просто чудо. В то же время надо быть круглым идиотом, чтобы своими руками отдать, может быть, целое богатство. Но тогда что же делать?