Со второго взгляда

Арбитман Роман

Пародийна и прямо-таки вызывающая карикатурность похитителей Генки, возникающих в финале: «Был там страхолюдный толстяк в бесформенном костюме в красно-белую шашечку, бесформенно распространившийся на четыре стула и половину тахты… И еще был там могучего телосложения хмырь без шеи…, с бледной безволосой кожей, испещренной затейливой татуировкой…» и т. д. Вполне закономерно, что у героя «шевелилось в глубине души ощущение, что они ему не совсем незнакомы, что где-то он их или таких же видывал…» И встречался с ними герой (и читатели) именно в фантастической литературе — такого рода, где маски заменяют характер, где герой обязан быть красив и статен, а злодей — напротив, отвратителен,

уродлив. Тенденция к такой прямолинейности, вытекающей, как правило, из художественной бедности, не была исчерпана так называемой фантастикой «ближнего прицела» тридцатых-пятидесятых годов, она и теперь находит свое развитие в творчестве тех авторов, которые по традиции считают художественный образ в НФ чем-то второстепенным. Имеет смысл привести цитаты из романа А. Казанцева «Купол надежды», где враги выглядят примерно так: «Броккенбергер, толстый, раскрасневшийся… Он снова кивнул, но лицо его оставалось кислым. Подбородки как бы мятым воротником подпирали его голову… Броккенбергер (…), тяжело ступая толстыми ногами…вышел». (Любопытно, что критик Семибратова, разбирая творчество А. Казанцева, считает подобную плакатность заслугой и с сочувствием приводит высказывание самого писателя: «Эта книга — памфлет (речь идет о романе „Пылающий остров“, но те же принципы распространимы и на все произведения автора — Р.А.)… Он вроде увеличительного стекла. В нем все немножко не по-настоящему, чуть увеличенно: и лысая голова, и шрам на лице, и атлетические плечи, и преступления перед миром, и подвиг… Но через такое стекло отчетливо виден мир…, видны и стремления людей, и заблуждения ученых»). Именно благодаря литературным ассоциациям с той фантастикой, где — хочет автор того или нет — «все немножечко не по-настоящему», полемическая и пародийная черты повести Стругацких еще более проясняются.

Вся «Повесть о дружбе и недружбе» пронизана литературной стихией, и в этой мозаичности литературных реминисценций — один из важных художественных приемов Стругацких. Более всего их произведениям свойственны не случайные, а сознательные реминисценции, рассчитанные на память читателей. В творческой палитре Стругацких этот прием является одним из ведущих, он не только доказывает богатую эрудицию и хорошее знание традиций мировой литературы, но и помогает блестяще разрешить целый ряд художественных задач. Скрытая или открытая цитата, строка из знакомого текста развернется в восприятии читателей в эпизод, расцветит ситуацию яркими красками узнавания.

Юмор в повести во многом базируется как раз на этом узнавании. Приведем только один пример. Веселая фраза из романа Ильфа и Петрова: «Так будет со всяким, кто покусится!», произнесенная Андреем Т., легко подчеркивает иронический, озорной лад, в котором выдержана вся повесть. В комическом эпизоде «Двенадцати стульев» под эту нелепую фразу получает затрещину старый повеса Воробьянинов (в его лице терпит фиаско порок, и торжествует добродетель в лице молодого супруга Лизы). У Стругацких этой фразой Андрей Т. торжествует одну из побед в схватке со всезнающим, но туповатым ВЭДРОм.

Необходимо отметить, что комическое и пародийное в повести не заслоняет и серьезного. Не зря имя героя — Андрей Т.
– по структуре сопоставимо даже с именем героя кафкианского «Процесса», Йозефом К.: прием «доказательства от противного» вновь помогает увидеть в главном герое повести Стругацких активное, деятельное начало. С этим же тесно связан лейтмотив повести — знаменитый девиз героев романа В. Каверина «Два капитана»: «бороться и искать, найти и не сдаваться!» (эти слова Андрей Т. вспомнит не однажды), и ее музыкальная тема — «Песня о друге» В. Высоцкого и «Песня о веселом барабанщике» Б. Окуджавы (в трудные минуты песни эти помогают герою сделать выбор между поступком и «благоразумной» осторожностью).

Еще одна важная функция цитаты у Стругацких — когда за отношением героя к цитируемому источнику угадывается авторский взгляд на конкретные приемы построения литературного произведения, что может стать для вдумчивого читателя особым поводом для размышлений и сопоставлений. Так, например, упоминание одного из эпизодов романа А. Н. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» выведет читателя на орбиту существенной проблемы, связанной с композицией НФ произведения.

Нетрудно заметить, что в романе А. Толстого лекция Гарина Зое об устройстве гиперболоида кажется просто вставным эпизодом. Критика обращает внимание на порочность подобного композиционного условия, нередко тормозившего действие там, где по логике сюжета оно просто обязано стать динамичным (вспомним, что Гарин пускается в свои объяснения в самый неподходящий момент) и часто превращавшего одного из героев в лектора, а других — в слушателей, что психологически мотивировалось неубедительно.

Андрей Т. так размышляет о романе А. Толстого: «Книгу он знал хорошо, а некоторые места из нее он даже знал наизусть. Но вот как раз то место, где Гарин объясняет Зое устройство аппарата, он как-то не любил. Вернее, не очень любил». Понимая нелюбовь читателей к таким «отступлениям», Стругацкие в своих произведениях (исключая разве что ранние повести) просто не сосредотачивают необходимые объяснения в одном месте, «растворяя», «рассыпая» их по всему тексту: мыслящий читатель выстраивает ту фантастическую версию, которая в традиционной НФ повести пришлось бы излагать целиком, в одном эпизоде. Стругацким же достаточно несколько фраз, абзацев в заключении, чтобы все расставить по местам. В «Далекой Радуге» катастрофа на планете «подготавливается» с самого начала различными намеками, предположениями. В «Хищных вещах века» мы с первых десятков страниц догадываемся о страшных свойствах наркотика «слега», тем более, что писатели постоянно подбрасывают факты в огонь читательской версии. И так далее. Исчезают (вернее, ловко маскируются) отступления. А читатель находится в постоянном напряжении, как при чтении захватывающего детектива, составляя многочисленные «крупицы» научно-фантастических посылок в стройную гипотезу.

Подобный прием в какой-то мере продемонстрирован и в самой «Повести…», где фантастическая реальность, облаченная в хорошо знакомую форму полуяви-полусна (как в «Алисе в стране чудес»), строится по законам постепенного, детального ознакомления, и полную картину пространства, по которому путешествует герой (вмещающего и коридор с табличками «Тов. пенсионеры! Просьба не курить, не сорить и не шуметь!», и машинный зал ЭВМ, и площадку для коллекционеров, и амфитеатр с фантастическими мерзавцами и т. д.), читатель обязан дофантазировать сам…

Таким образом, даже по тем деталям, на которые было обращено внимание, можно сделать вывод: «Повесть о дружбе и недружбе» представляет собой достаточно сложное произведение, в котором вплетенные в сюжет элементы литературной полемики и пародии заставляют видеть, кроме всего прочего, своеобразную и парадоксальную иллюстрацию авторов-фантастов на литературный процесс, на ряд конкретных задач и проблем современной фантастики. Однако, такой подход — лишь один из возможных в рассмотрении этого произведения. Есть и другие: можно было бы, например, поставить в центр исследования трансформацию элементов фольклорной сказки в современной фантастике. Впрочем, подобный анализ уже выходит за рамки данной работы. Или — как сказано в одной из книг самих Стругацких — «это уже совсем другая история».