Собака Раппопорта
Шрифт:
— Бродит, бродит ночами, испражняется обильно и звучно, всегда голодна, а пятая конечность у ней болтается, как неприкаянная…
— Что же — и не ступить на нее, на пятую? — спрашивал Ватников для поддержания разговора.
— Не замечал, — и Зобов хмурился.
Однако вскорости ситуация осложнилась. Страшную собаку, которая считалась частной собственностью Зобова, начали видеть другие больные, пока не увидели чуть ли не все. Ватников заламывал руки: ему бы на службу, за письменный стол, в халат, намоленный сотнями странных признаний и угроз, изодранный когтями примерещившихся бесов. Уж он бы разобрался, он бы навел порядок — и в какой же упадок пришла без него некогда милая, славная, невинная "Чеховка"! Но он был бессилен, а замену не присылали из-за того, что он еще не уволился и продолжал
То, например, что это призрак собаки Каштанки, ибо больница заслуженно и гордо носила имя Антона Павловича Чехова. Что будто Каштанка — собака не вымышленная и жила в самом деле, а на месте больницы был раньше устроен цирк, а до цирка — кладбище.
Это нисколько не противоречило логике отечественного градостроительства как такового.
Между тем удивляла общность видения, совпадение деталей. Кроме того, ослабевала связь между овсянкой-боярышником и визитом собаки. К Зобову она приходила на второй-третий день отходняка, иногда — в сопровождении зубастых тараканов и пританцовывающих раков, однако с недавних пор необходимый зазор между приемом спиртного и появлением видения исчез без следа. Ночную собаку видели и пьяные, и похмельные; поговаривали, что иные часы ее замечали и отпетые трезвенники, однако это такая трусливая, экзотическая и ненадежная публика, что полагаться на ее отчеты ни в коем случае не следовало.
Но мы увлеклись. Как же, каким же образом отреагировал Иван Павлович на сообщение Медовчина о кале, несоразмерном собаке из соседней палаты? Какой эмоцией он отозвался на это странное несоответствие?
Острым, скоропостижным охотничьим азартом. В глубинах души, давно поруганной и затравленной, запел рожок. Если хорошо присмотреться, то можно было разглядеть, что это трубит, взгромоздившись на мозжечковый намет и созывая охоту, Хомский, одетый в замшевую куртку и тирольскую шляпу с липовым фазаньим пером.
5
Дмитрий Дмитриевич Николаев, главный врач "Чеховки", не успел удержать Ватникова от неосмотрительного замечания. Лицо Медовчина даже переменилось, настолько сильны в нем сделались презрение и отвращение, и даже оспины не помешали, а как-то особенно обозначились-выделились: дескать, они уродливы, разумеется, и, в отличие от шрамов, не украшают мужчину, но состояние, позволяющее созерцать пятиногих собак, еще более прискорбно и неприлично; на его фоне померкнут не только оспины, но и чумные бубоны.
Ревизор испытал настойчивое желание выйти за тесные рамки санитарии и пристально воззрился на Николаева.
— Я удивлен, Дмитрий Дмитриевич, — сказал он размеренно. — Что происходит в вашем стационаре? По коридорам разбросано, простите, говно, а пациенты поголовно пьянствуют и активно галлюцинируют? Не мне решать такие вопросы, но в подобных случаях встает вопрос о служебном несоответствии…
В его словах отчетливо ощущалось пропущенное "пока" — "пока не ему решать". Черт его знает, почему, но Медовчину вдруг отчаянно захотелось остаться в "Чеховке". Оседлать ее и взять под контроль. Ему снова вспомнились предупреждения знающих людей о местных болотах и трясинах, но страхи эти все больше казались пришельцу надуманными. Обычное разгильдяйство…
— Проблема преувеличена, Сергей Борисович, — голос Николаева дрогнул. — Я покажу вам отчетность… мы проведем зачет среди среднего персонала на тему асептики и антисептики… создается впечатление, что кто-то сознательно стремится очернить руководство больницы.
Ба-бах!.. Голова Ватникова раскололась: это выстрелил внутренний Хомский. О Ватникове забыли и разговаривали при нем, а он внимательно слушал. Подстреленным вальдшнепом Иван Павлович повалился на койку и озабоченно замычал.
К нему метнулся д'Арсонваль, но Васильев
— Иван Павлович! Что с вами, вам плохо?
Речь Николаева скомкалась и замерла сама по себе. Медовчин стоял и мрачно смотрел через плечо на суету вокруг Ватникова. Психиатр вяло взмахнул кистью, будто намеревался ударить по невидимым клавишам.
— Ничего особенного. Зауряднейшая головная боль, она сейчас пройдет.
Васильев выпрямился и крикнул:
— Оксана! Быстренько принеси анальгину!
Медовчин не сдержался:
— Каменный век, куда ни сунься! Анальгином давно не лечат, он запрещен в Европе, он дает опаснейшие осложнения…
Заведующий вызывающе развел руками:
— Чем богаты, тем и рады… — И не сдержался, осклабился: — Вы — терапевт? Фармаколог? Изволили заканчивать сангиг?
Медовчин покраснел. В медицинской среде доктора, обучавшиеся в санитарно-гигиенических институтах, в полушутку считались врачами второго сорта, хотя выучивались на тех же хирургов, неврологов и окулистов.
Примчалась сдобная, как будто только что из печи, Оксана; Ивану Павловичу сделали укол, но Хомский торжествовал победу. Через него Ватников уловил нечто, еще не понимая толком — что именно: сознательно очернить. Из этого вытекало наличие умысла — злого или благого, в этом еще предстояло разобраться. И вытекало еще одно странное соображение: собака! Иван Павлович, смирившийся со своим положением-состоянием, считал ее галлюцинацией, карой небес. Он где-то когда-то, очень давно, читал криминальный роман о чудовищной собаке, бездумно служившей черному замыслу — возможно, что и эта, что о пяти ногах, не плод разбуженного овсянкой воображения, но реальное существо; тем более, оно оставляет после себя экскременты. Тогда почему оно здесь, откуда приходит и куда уходит?
Хомский довольно посмеивался, над нацеленным в небеса ружейным стволом кружился сизый дымок. Приклад утопал в болотистой кочке.
Ватников проводил посетителей взглядом, но уже не думал о них. Он выстраивал версии, но его воображаемое ружьишко, в отличие от пристрелянной двустволки Хомского, лупило в "молоко" за неимением четких целей. Мысли путались: реальная галлюцинация или галлюцинаторная реальность?
Он пришел к единственному решению: придется хорошенько порасспросить Зобова, когда тот окажется достаточно вменяемым: на полпути из ниоткуда в никуда. Зобов приковылял уже изрядно поддатым, и только рычал и ворчал что-то нечленораздельное и неодобрительное. Он завалился спать, и Ватников вознамерился побеседовать с ним поутру. Он даже, скрепя сердце, отказался от вечернего флакона овсянки: оставил его Зобову на опохмелку, для разговорчивости.
Их разговор, к сожалению, не состоялся, потому что рано утром Зобов был найден лежащим на полу в отделении физиотерапии, мертвым.
6
Зобова нашла алкогольная бабушка, которая спозаранку забрела в физиотерапевтическое отделение, чтобы быть первой в очереди на процедуру горного воздуха. Чем дышали пациенты "Чеховки" на самом деле, никто не знал, но всем это мероприятие помогало, прямо пропорционально возрасту.
Это была та самая алкогольная бабушка, которую читатель, возможно, помнит из первой истории о Хомском и Ватникове, когда эта женщина выла и стонала в коридоре, пытаясь расчесать себе ногу и освободиться из аппарата Илизарова: перелом был сложный. Ее, как опять-таки помнит читатель, с большим трудом перевели в заведение, где ей по образу жизни и мыслей было самое место, но там произошло небольшое чудо: бабушка мобилизовалась, собралась с иммунными силами, синтезировала в себе необходимое количество белка и поправилась. Нога у нее зажила совершенно, но в заведение ее перевели и держали, конечно, не из-за ноги, а по другой причине. Режим соблюдали строгий, но не особенно, не вплотную приближенный к тюремному, а старики на самом склоне лет нередко обнаруживают склонность к бродяжничеству, для этого придумали даже специальное слово: дромомания. И бабушка просто сбежала из заведения, ушла, и никто не понимал — как. Оковы упали, темница рухнула, и возле самого входа сидела на ящике из-под картошки пригорюнившаяся свобода.