СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ [Василий II Темный]
Шрифт:
Скоро не осталось уж ни малых сомнений, что перед Исидором несут латинский крыж, как презрительно именовали его православные польским словом.
Сам вид чужого Креста оскорблял москвичей — вместо Распятия, где Христос простирал руки широко и прямо вдоль поперечной перекладины, как бы распространяя их для объятия и Сам готовясь к Вознесению, на латинском крыже Спаситель безвольно провисает, руки Его подняты вверх и в стороны-здесь лишь страдание человеческого тела Его ради нашего спасения, но нет той Божественной любви, над которой не властна смерть, ведь Спаситель, даже страдая, вовсе не страдает в обычном смысле, а торжественно покоится на Кресте-Он жив и в самой смерти Своей, а привлекающим объятием объемлет весь мир.
— И
— Тоже в честь латинского права, — пояснил Антоний.
И все собравшиеся рассмотрели уже, что повелел нести перед собой Исидор; пошёл по толпе испуганный шёпот:
— Крыж… Крыж…
Но тут ударили враз во все колокола, и в могучем медноволновом гуле потонули голоса недоумевающих.
Исидор со своим духовенством обошёл при непрерывном трезвоне собор Успенья Богоматери по движению солнца — посолонь, вернувшись на площадь, двинулся внутрь собора по расстеленным на мокрой от растаявшего снега земле коврам.
Василий Васильевич прошёл на своё царское место, справа перед амвоном.
Обедня шла по обычному чину [116] , заведённому со времён Иоанна Златоуста и Василия Великого.
Ектения [117] великая…
— Миром Господу помолимся, — возглашает протодиакон.
Каждое прошение своё он сопровождает поклоном, а хор молитвенно вторит:
— Господи, помилуй!
С надоблачных высот о спасении душ наших прошения снижаются к миру, к духовным нуждам:
116
Обедня шла по обычному чину, заведённому современ Иоанна Златоуста и Василия Великого. — Иоанн Златоуст (ок. 350–407), византийский церковный деятель, епископ Константинополя с 398 г. В Византии и на Руси был идеалом проповедника и неустрашимого обличителя. Василий Великий (Василий Кесарийский) (ок. 330–379), церковный деятель, теолог, философ-платоник, епископ г. Кесарии.
117
Ектения — ряд прошений о нуждах христианской жизни, иначе- молитва всех присутствующих в храме. Ектения бывает четырёх видов: великая, малая, сугубая, просительная.
— О благосостоянии святых Божиих Церквей Господу помолимся!
— Господи, помилуй!
Сейчас пойдёт прошение о церковных предстоятелях… Сначала о заглавном патриархе константинопольском, затем о митрополите всея Руси… Но что это?
— О великом Господине и Отце нашем папе римском Евгении…
В море молчащей толпы прихожан зародились некие всплески недоумения, взоры иных обратились на сидевшего на возвышении в резном кресле великого князя.
Протодиакон возвысил голос:
— …И Господине нашем Преосвященнейшем Исидоре, честном просвитере, во Христе диаконстве, о всём причте и людях. Господу помолимся…
Не сразу и не столь дружно, скорее смятенно и без веры отозвался хор:
— Господи… помилуй…
Всё рассчитал Исидор. Никто, даже великий князь не посмеет нарушить святого богослужения. Сугубая ектения… И опять по велению Исидора его протодиакон просит:
— Ещё молимся о Великом Господине и Отце нашем Святейшем папе римском Евгении…
И хор уж с каким-то отчаянием просит трижды:
— Господи, помилуй… Господи, помилуй… Господи, поми-и-луй!..
Стало быть, не ослышались прихожане! Стало быть, верно, что, во-первых, поминать надобно теперь не патриарха православного, а папу римского, пастыря латинян.
И ни шума, ни сдержанного ропота в соборе — ошеломление: вот так на рати мечом либо копьём ударят воина по шелому — не сражён он насмерть, однако и живым не назовёшь; и прихожане все омертвели на время, и великий князь сам не свой сидит, не ворохнётся, не моргнёт даже, кажется…
А Исидор велит своему протодиакону войти в стихаре с орарем и велегласно прочитать постановление, осьмого Собора, акт соединения двух Церквей.
В храме тищина, как в склепе, она, казалось, привела в замешательство и самого Исидора. Ждал ли он торжественного благодарения от русских православных христиан? Вряд ли, но хотя бы на такой приём, как в Киеве да Смоленске, где литовские православные князья и миряне приняли его за своего владыку, безусловно, рассчитывал.
Как начал протодиакон читать соборное постановление, так и кончил в могильной тишине.
Завершив Божественную литургию, митрополит и его священнослужители умыли руки и после поклонения престолу изошли из собора, благодаря Бога за то, что удостоил их совершить Божественную службу, и делали это не как всегда торжественно и пристойно, но — торопливо, при немом укоре православных прихожан Москвы и окрестных весей.
Ошеломление и замешательство были столь сильными, что летописец занёс в свиток дрожащей рукой: «Вси князи умолчаша и бояре и иные мнози, ещё же паче и епископы русскиа все умолчаша и вздремаша и уснуша…»
В самом деле, епископы всех русских епархий и князья удельных городов, собравшиеся в Кремле для встречи митрополита, пребывали в растерянности, не зная, что подумать, что сказать, как поступить. Никто не покинул Москву, но и выходить из своих подворий не решались — ждали, что скажет великий князь! А тот молчал, и никто его не смел ни о чём спрашивать. Ведь признать неправым Исидора, значит, в такие же еретики зачислить папу римского, патриарха константинопольского, императора Византии Иоанна Палеолога, короля польского и венгерского Владислава и других многих государей, великих князей, кардиналов, епископов!..
Целых три дня большое русское стадо христианское пребывало без пастырей церковных. Ужас безысходности охватывал сердца многих православных. Некстати вспомнили, что март — месяц роковой, в какой и должна последовать кончина мира, потому как именно в марте был создан Адам, в марте евреи перешли через Черемное море, в марте было Благовещение и, на конец, в марте была земная смерть Спасителя Иисуса Христа.
Время теперь льстивое, весна, шептались по монастырям, держите тело в строгости и душу в трезвении. Кто совратится, тот повредится в уме, пострадает от самочиния и гордости. Излишество рассуждений [118] рождает самомнение, а за этим последует прелесть. Но это бедные чернецы шептались, тоскуя и робея пред искушением. Иерархи же церковные продолжали хранить молчание, более похожее на столбняк, нежели на глубокомыслие. Многие миряне-молитвенники со слезами простаивали у домашних божниц, не понимая, почему и зачем предстоит им лишиться самого дорогого и последнего прибежища — православия, обрядов и обычаев, коими соединялись они с предками своими и кои надеялись передать будущим людям земли русской. Но если отцы церкви наинак решат, рази взрызнешь? Рази посмеешь отвергнуть? Что же делать-то? Куда кинуться? И гризить [119] тоже не хотелось, вины свои усугублять, покрывая старые грехи новыми, тягчайшими. Ибо неповиновение пастырям своим духовным, что тягчайше и срамнее? А веру предать — душу навек погубить.
118
Излишество рассуждений рождает самомнение, а за этим последует прелесть. — Здесь прелесть — морока, обман, соблазн, совращение от злого духа.
119
Гризить — делать дурно, копить вину на вину.