Соблазнение Минотавра
Шрифт:
— Хочешь, я скажу тебе правду?
— Хочу. Вы умеете говорить так, что мне не кажется, будто вы надо мною смеетесь.
— Если… ты попытаешься стать мужчиной до того, как женишься на своей девушке, может оказаться, что она любила тебя как юношу… что она любит тебя таким, какой ты есть, а вовсе не таким, каким ты станешь. Если ты изменишься, она, может статься, будет любить тебя меньше.
— Почему вы так думаете?
— Потому что, если бы ты действительно хотел измениться, ты бы не стремился так настойчиво уехать. Твой ум зациклен на расписании сухогрузов!
Когда он впервые появился в бассейне, Лилиана почти зримо представила, как он несет в руках оба своих столь противоречивых желания: в одной руке — одно желание, в другой — другое. Но пока он пытался жонглировать ими, он не чувствовал боли от отсутствия жизни, не был парализован.
Фред с благодарностью улыбался Лилиане. А Лилиана думала о том, что первобытные люди были куда мудрее нас, организуя свои ритуалы: в такой-то, определенный календарем день мальчик становился мужчиной.
Между тем Фред всю свою энергию тратил на собственные ритуалы: он должен стать мастером по катанию на водных лыжах, чемпионом по плаванию и нырянию, передать мексиканцам свое понимание джаза, превзойти всех в бесконечных танцах, не прерываясь даже на сон.
Лилиана говорила:
— Страхи терпеть не могут, когда над ними смеются. Возьми все свои страхи, один за другим, и составь из них список, взгляни им в лицо, отважься бросить им вызов. И тогда большинство страхов исчезнет. Чужие женщины, неизвестные страны, непривычная пища, неведомые болезни…
Пока Фред раз за разом добросовестно нырял в бассейн, появилась Диана.
Диана впервые приехала в Мексику, когда ей было семнадцать и она выиграла конкурс на стипендию в школе живописи. Но получилось так, что она осталась, вышла замуж и купила в Голконде дом. Большую часть времени она проводила одна; ее муж работал и путешествовал.
Она забросила живопись, а вместо этого стала коллекционировать ткани, картины и драгоценности. Целое утро проводила за туалетом. Теперь она сидела не перед мольбертом, а перед туалетным столиком и овладевала искусством наряжать себя в местные платья и украшения.
Когда Диана наконец спускалась по лестнице в гостиничный холл, то представляла собой ожившую картину. Все глаза устремлялись на нее. Ее тело было закутано в краски Диего Риверы и Ороско. Иногда платье было расписано штрихами широкой кисти, иногда раскрашено грубо, как одеяние бедняков. Порой она надевала нечто напоминающее фрагменты древних фресок майя — четкий, словно прочерченный углем, симметричный рисунок, размытые временем краски. Когда она шествовала, тяжелые серьги ацтекских воинов, ожерелья и браслеты из раковин, золотые и серебряные медальоны, вырезанные из камня головки и амулеты, изображения животных и украшения из кости так и переливались в лучах света.
Предельное жизнелюбие отвратило Диану от живописи и сосредоточило ее страсть к цвету и фактуре на собственном теле.
Как-то Лилиана встретила Диану на маскараде в странном костюме: на шее у нее висела пустая рама от картины. Голова Дианы как бы заменяла собой холст. Тонкая шея, спутанные волосы, загорелая кожа, терракотового цвета глаза. Голова в обрамлении пустой рамы являлась как бы символом всей ее жизни.
С той же тщательностью, с какой она следила за одеждой и созданием особенно напряженных сочетаний красок и металла, она наблюдала за реакцией присутствующих в момент своего появления на верхней ступеньке лестницы, ловила устремленные на нее взгляды и выставляла для обозрения свое изящно изваянное лицо, словно принадлежащее какому-то крылатому существу и нелепо посаженное на слишком роскошное тело, вызывающее ассоциации с пышными фигурами с полотен художников-реалистов. Удостоверившись, что все глаза устремлены на нее, Диана успокаивалась и переходила ко второй фазе своей деятельности.
Она высоко вздымала грудь, как бы утверждая, что ее тело живет и дышит, а вовсе не мертво, как тот образ с картины, который она напоминает. Но удивительнее всего было то, что ее подвижная, резко очерченная голова с непокорной гривой волос пребывала в явном диссонансе с телом, говорившим на каком-то своем языке, на языке стриптизерки. Так, устремив грудь вверх и вперед, словно ныряльщик перед прыжком, она слабо покачивалась и колыхалась, и хотя трудно было проследить за движениями ее руки, касающейся разных участков тела, у Лилианы оставалось чувство, что Диана уже сумела таинственным образом, как настоящая стриптизерка, привлечь внимание к округлости своего плеча и изгибу талии. Иллюзию провокации усиливало то, что, одевшись так же роскошно, как одевались женщины древности, она тут же приступала к стриптизу. Это и было ее художественной интерпретацией возврата к природе.
Сначала она снимала серьги, клала их на столик и легонько потирала мочки. Ее уши устали и хотели на свободу. Никто не в силах был оторвать глаз от этого зрелища. Потом Диана снимала легкий жакет и оставалась в платье с открытой спиной. После завтрака, устроившись в шезлонге на террасе, она строила планы насчет пляжа и при этом оборачивалась на любой голос, на чуть заметное движение. Диана снимала браслеты и потирала усталые запястья. Она была такой горячей, что пляжный халат казался ей ненужным. Когда она добиралась до пляжа, даже ее купальник чудесным образом становился невидимым. Фокус заключался в том, что, хотя она, как и любая женщина на пляже, была одета, она казалась всем голой, полной, бронзовой женщиной с таитянских полотен Гогена.
Те, кто проголосовал за присуждение ей годовой стипендии на изучение живописи, были мудрыми и прозорливыми людьми.
Вопреки всякой логике, именно с Дианой Фред утратил страх перед девушками, которые смеются. Возможно, это случилось потому, что Диана смеялась не умолкая и ее безостановочный смех казался продолжением звона гитар, сопровождавшего их пребывание в Голконде.
Фред ежедневно ходил на пристань на поиски сухогруза, чтобы уехать домой, и приглашал Лилиану и Диану в провожатые. Наконец на одном корабле согласились его взять, но еще не были готовы к отплытию. Загрузка кокосами, сушеной рыбой, крокодиловой кожей, бананами и плетеными корзинами тянулась очень медленно.
Прогуливаясь вдоль причала, они то встречали рыбака, ловившего тропическую рыбу, то разглядывали гигантскую черепаху, перевернутую на спину, чтобы она не уползла, пока не придет время сварить из нее суп.
Когда Крисмас видел, что какие-то суда готовятся поднять паруса, или расспрашивал капитана с пиратскими усами или его полуголого помощника о дне отплытия и не мог получить вразумительного ответа, его беспокойство достигало предела.
Он должен был доказать себе что-то ранее не доказанное. Он одновременно наслаждался предстоящим приключением и при этом постоянно планировал, как его закончить.
Когда капитан разрешал ему пройти на палубу, он поднимался туда один, а Диана и Лилиана оставались на причале. Они в шутку махали ему рукой, как бы прощаясь, и он махал в ответ. И только тогда Крисмас вдруг замечал, какие живые волосы у Лилианы, так что кажется, будто каждый завиток обвивается вокруг его пальцев, и какая стройная шея у Дианы, ждущая его руки, и какие светоносные у обеих лица, и как ласково и нежно облегают их тела трепещущие на ветру платья.
За его спиной вздымались мягкие сиреневые горы Голконды. Так и не познав ни женщину, ни город, он уже теряет их! Он чувствовал боль и острое желание остаться, спешил, отталкивая грузчиков, вниз по трапу и бежал навстречу тому волнению, которое вызывала в нем постоянная близость женщин.