Собор Парижской Богоматери. Париж (сборник)
Шрифт:
«Трудно мне будет выпутаться из беды», – подумал Гренгуар, но все-таки сделал еще одну попытку.
– По-моему, – сказал он, – поэты как раз подходят к вам. Эзоп был бродягой, Гомер – нищим, Меркурий – вором…
– Ты, кажется, вздумал морочить нас своей тарабарщиной, – прервал его Клопен. – Черт возьми! К чему столько церемоний? Неужели ты не можешь дать себя повесить просто?
– Извините, ваше величество, король тунский, – возразил Гренгуар, упорно отстаивая каждый шаг. – Вы увидите сами… Одну минуту… Выслушайте меня… Ведь не осудите же вы меня, не выслушав?..
Между тем шум мало-помалу
Клопен Труйльфу, посовещавшись с герцогом цыганским и мертвецки пьяным царем галилейским, резко крикнул своим подданным:
– Молчать!
Но так как котел и сковородка не слушались его, то он соскочил с бочки, одним ударом ноги отбросил котел шагов на десять от ребенка, а другой ногой опрокинул сковородку, все сало с которой пролилось в огонь. Затем он важно взобрался на свой трон и уселся, не обращая внимания на прерывистые всхлипывания мальчика и ворчание старухи, ужин которой улетел вместе с густым дымом.
По знаку Труйльфу герцог цыганский, император галилейский, святоши и высшие члены королевства встали полукругом вокруг Гренгуара, которого продолжали держать трое нищих. Окружавшие поэта люди были в лохмотьях и мишурных украшениях, с дрожащими от пьянства ногами, тусклыми глазами и тупыми, безжизненными лицами. Они держали в руках вилы и топоры. Во главе этого чудовищного «круглого стола» восседал на своем троне Труйльфу, как дож в сенате, как Папа на конклаве, как король среди своих пэров. Он господствовал над всеми, был выше всех, и не потому только, что сидел на бочке. В выражении его лица было что-то свирепое, надменное и грозное, придававшее блеск его глазам и смягчавшее его животный тип. Он казался вепрем среди свиней.
– Слушай, – сказал он Гренгуару, поглаживая уродливый подбородок мозолистой рукой. – Я не вижу ничего такого, что мешало бы мне повесить тебя. Положим, это как будто не нравится тебе, но что же тут мудреного? Вы, горожане, не привыкли к этому и потому воображаете, что это уж невесть что. Но мы вовсе не желаем тебе зла, и, если хочешь, я дам тебе возможность выпутаться из беды. Согласен ты присоединиться к нам?
Нетрудно представить себе, как подействовало это предложение на Гренгуара, потерявшего уже всякую надежду спасти свою жизнь. Он с восторгом ухватился за него.
– Согласен… конечно… с удовольствием, – отвечал он.
– Желаешь ты вступить в воровскую шайку?
– В воровскую? Конечно!
– Признаешь ты себя членом вольной буржуазии? – продолжал тунский король.
– Да, я признаю себя членом вольной буржуазии.
– Подданным королевства арго?
– Королевства арго.
– Бродягой?
– Бродягой.
– От всей души?
– От всей души.
– Должен, впрочем, предупредить тебя, – сказал король, – что в конце концов тебя все-таки повесят.
– Господи помилуй! – воскликнул поэт.
– Только немножко позднее, – невозмутимо продолжал Клопен, – с большей церемонией, повесят честные люди, на красивой каменной виселице и на счет славного города Парижа. Это может служить тебе
– Да… конечно, – согласился Гренгуар.
– Ты будешь пользоваться и другими преимуществами. Как члену вольной буржуазии тебе не придется платить обязательных для всех парижан налогов: в пользу бедных, на очистку города и освещение улиц.
– Хорошо, – сказал поэт, – я согласен. Я бродяга, подданный королевства арго, член воровской шайки, вольной буржуазии и всего чего угодно. И я был всем этим еще раньше, ваше величество, потому что я философ. А как вам известно, et omnia in philosophia, omnes in philosophio continentur [37] .
Тунский король нахмурил брови.
– За кого ты принимаешь меня, приятель? – сказал он. – С какой стати ты начал болтать на языке венгерских жидов? Я не говорю по-еврейски. Чтобы сделаться бандитом, не нужно быть жидом. Теперь я даже не занимаюсь воровством; я выше этого – я убиваю. Я режу головы, но не срезываю кошельков.
37
Философия и философы всеобъемлющи (лат.).
Слушая эти короткие фразы, которые, по мере того как королем овладевал гнев, становились все отрывистее, Гренгуар испугался и начал оправдываться.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал он. – Я говорил не по-еврейски, а по-латыни.
– Повторяю тебе, что я не жид! – в ярости воскликнул Клопен. – Я велю тебя повесить, отродье синагоги! Вместе вон с тем коротышкой-жиденком, который стоит рядом с тобой. Впрочем, его, наверное, скоро пригвоздят к прилавку, как фальшивую монету.
Говоря это, он показал пальцем на низенького бородатого еврея, надоедавшего Гренгуару своим facitote caritatem [38] . Не зная никакого другого языка, еврей с удивлением смотрел на тунского короля, не понимая, чем мог вызвать его гнев.
Наконец его величество Клопен несколько успокоился.
– Итак, плут, ты хочешь поступить в воровскую шайку? – спросил он поэта.
– Да, хочу, – отвечал тот.
– Одного желания еще мало, – угрюмо проговорил Клопен. – От него не прибавится ни одной луковицы в супе, оно хорошо только для рая. А рай и арго – вещи разные. Чтобы быть принятым в шайку, ты должен доказать, что годен на что-нибудь, и для этого обыскать чучело.
38
Подайте милостыньку (лат.).
– Я обыщу кого угодно, – отвечал Гренгуар.
Клопен сделал знак. Несколько человек вышли из круга и через минуту вернулись, неся два столба. Эти столбы заканчивались двумя деревянными подпорками, на которых они держались прочно и крепко, когда их поставили на землю. Верхние концы столбов соединили поперечной перекладиной, так что вышла прехорошенькая переносная виселица. Гренгуар имел удовольствие видеть, как она в одну минуту воздвиглась перед ним. Все было налицо, даже петля, грациозно качавшаяся под перекладиной.