Собрание сочинений (Том 1)
Шрифт:
Да, все непросто в этом мире, и вовсе не природа правит человеческой душой, как не душа правит природой, а только люди могут понять друг друга и друг другу помочь.
Я увидел ее сразу.
Татьяна Львовна не уходила в глубь рынка, стояла почти у входа, и все было так, как обрисовала бабушка.
На левом плече, задевая землю, висело бархатное пальто, а обеими руками, будто и в самом деле икону, она держала Пушкина, бережно прижимая его к груди.
Несмотря на ясное утро, ветерок поддувал знобкий, и Татьяна Львовна постукивала друг о дружку валенками в резиновых калошах, Однако сама она оставалась неподвижной, словно оледенелой, не то что остальные продавцы, которые переговаривались между собой, часто крутились на месте, некоторые толкались весело для сугреву, словом, были оживлены и даже возбуждены.
Покупатели к Татьяне Львовне подходили даже чаще, чем к другим, всех интересовало необыкновенное бархатное пальто, а на книгу никто почти не смотрел. Но и пальто не покупали, все только щупали его да посмеивались. Ну и цену спрашивали - так, из любопытства.
Я стоял за спиной у Татьяны Львовны и в упор глядел на ее затылок. И чем дольше глядел, тем больше жалел старуху в ватнике, подпоясанном нарядным лакированным пояском, и пальто ее необыкновенное, из той поры, когда она была артисткой, и книгу ее юности, и Пушкина Александра Сергеевича, и себя жалел, и Вовку, и библиотеку, где до войны был табачный магазин, и этих продавцов, которые тут толкутся из-за нужды, и весь этот рынок жалел, и холодный наш городок.
Слезы навернулись на глаза, мир, окружавший меня, стал расплывчатым, и в это время Татьяна Львовна повернулась ко мне.
Я не хотел, чтобы она увидела меня таким, моргнул и стер слезы.
– Ну что ты?
– сказала она дрогнувшим голосом и заплакала сама.
Я думал, что переполнен словами, я думал, сумею уговорить Татьяну Львовну не делать этого, но оказалось, что никаких слов у меня нету.
Ни единого, даже самого завалящего словечка.
Я глядел на нее, и губы у меня тряслись. Пушкин! Бедный Пушкин!
– Какая прелесть!
– услышал я мужской, рокочущий голос.
– Мечта моего детства, издание Вольфа! Наконец-то!
Я повернулся.
Перед Татьяной Львовной стоял еще совсем не старый капитан первого ранга - три звезды на черном морском погоне, а левая рука на перевязи. Он жадно взял Пушкина здоровой рукой, неудобно примостил его возле повязки, казалось, еще немного, и он уронит книгу.
– Сколько?
– спросил моряк.
– Пятьсот.
– Не дорого?
– Топленого масла, - ответила Татьяна Львовна. И добавила: Больному.
Капитан отдал деньги, схватил книгу и быстро пошел к выходу. У самых ворот он обернулся и пристально посмотрел на нас - на старуху в ватнике и мальчика. Потом опустил голову и торопливо зашагал прочь.
Татьяна Львовна глядела туда, где только что был капитан, побелевшими мертвыми глазами. Повернулась ко мне. Губы ее тряслись. Она что-то хотела сказать, но так и не сказала.
Такой я запомнил нашу библиотекаршу навсегда - в телогрейке с блестящим пояском. А на плече бархатное пальто.
Последний ее портрет в моей памяти.
Я успокаивал себя тем, что, может быть, Пушкин спасет Артура. Но даже великий Пушкин оказался не всесилен.
Артур умер.
Да, да...
И эта смерть больно ударила всех нас - и меня, и Вовку, и Светку, и ее девчонок.
Тогда я не мог объяснить этого потрясения, мне просто было страшно глядеть на пожелтевшего Артура в маленьком детском гробу. Сейчас я думаю, что мы ясно ощутили, как на нас налетела тугая волна, как обдал наши души ветер, поднятый крыльями страшной птицы - птицы беды. Она пролетела совсем рядом. Теперь мы знали: на войне погибают не только взрослые. Артур оказался первым в моем, едва родившемся поколении. Выстрел пришелся по нему.
И мы услышали близкий грохот.
Анна Николаевна каким-то чудом собрала библиотечный актив. Были каникулы, лето, почти все разъехались, кто в лагерь, кто в деревню, но меня и Светку разыскал Вовка, принесший жуткую весть.
На кладбище мы с Вовкой неумело, сбиваясь, били в барабаны, а какой-то пацан, неизвестный мне до сих пор, хрипло дудел в пионерский горн.
Татьяну Львовну поддерживала женщина, похожая на нее, и я подумал, что это, возможно, ее сестра - такая же старая, ну чуть помоложе, худая, черная. И лишь позже, в конце лета, меня осенило, что я видел мать Артура.
Как, когда сумела она приехать так быстро из Ленинграда, это осталось для меня загадкой...
Наша Анна Николаевна сказала речь, из которой я запомнил одну только простую мысль, что война не щадит никого.
Татьяна Львовна едва стояла на ногах.
– Это я, - повторяла она глухо, - это я!
Остальные молчали.
Потом в лагерь уехал и я, а когда вернулся, в школе ходил слух, что Татьяна Львовна уехала обратно в Ленинград, ведь блокада закончилась. Во всяком случае, осенью, после каникул, нас встретила в библиотеке молоденькая женщина. Потом библиотека закрылась, довольно надолго, и открылась снова через полгода, не раньше, совсем в другом месте.
Тут было просторно, коридор, вешалка с гардеробщицей, читальный зал, абонементы - отдельно для младшего, отдельно - для среднего возраста.
После некоторого замешательства я опять попал в актив, потому что много читал - часы напролет сидел в читальном зале.
Удивительный и счастливый мир открывался передо мной все шире. Великие мастера отворяли в него все новые окна.
Классе в пятом настала пора Дюма. Например, "Десять лет спустя" и "Графа Монте-Кристо", единственные экземпляры которых были в читалке, мы захватывали наперегонки в прямом смысле этого слова, бегом минуя кварталы от школы до библиотеки - кто кого?
Потом пришел Толстой, "Спартак" Джованьоли, Николай Островский, "Овод" Этель Лилиан Войнич, восторг и слезы - самые чистые слезы всех наших лет.
Может быть, я плакал над Артуром из "Овода" потому, что знал еще одного Артура? И его чудесную бабушку?
Светка тоже ходила в библиотеку.
Но в активе больше не числилась.
Я хотел было позвать ее, поговорить с ней, но, подумав, не решился.
Она становилась на глазах какой-то очень уж взрослой и молчаливо опасной.