Собрание сочинений в 10 томах. Том 1. Ларец Марии Медичи

Парнов Еремей Иудович

— Причем тут твоя «Столица и усадьба»? Я же тебя…

— Погоди, погоди! — остановил его Березовский. — Это о том самом… Но прочти сначала, что пишет редакция в первом номере.

Гена взял в руки журнал с помещичьим колонным домом и лебединым прудом на обложке. В обращении к гг. подписчикам было сказано:

«…Все газеты ведут хронику несчастных случаев, никто не пишет о счастливых моментах жизни.

Жизнь полна плохого, печального гораздо больше, чем веселого, но есть же и хорошее — красивое, — об этой красивой жизни писать не принято…

У

нас печатают портрет интересного человека, его дом, его изящные вещи, пишут об укладе его жизни только тогда, когда он умрет, попадет в крушение поезда или в судебный процесс! Еще такое право дает выступление в общественных делах, но не все же интересные люди работают в этой области, есть и другие.

Заграничная печать — особенно в стране самой совершенной культуры, в Англии, — давно уже отступила от этого принципа. В английских газетах пишут не только некрологи, пишут также о радостном рождении, о помолвках, балах, охотах и т. д.

Радостного так мало в жизни, что его, казалось бы, надо подчеркивать, как можно больше говорить о нем.

Недавнее русской усадьбы с ее своеобразной жизнью уходит в прошлое. Меняется быстро и жизнь города, многое становится лучше, а иного жаль… Сколько погибло произведений искусства, вдохновения человеческой мысли, благородных традиций, красивой старины в тех старых усадьбах, в домах, даже в отдельных предметах, которые разрушены уже временем или самим человеком.

Красивая жизнь доступна не всем, но она все-таки существует, она создает те особые ценности, которые станут когда-нибудь общим достоянием. Хотелось бы запечатлеть эти черточки русской жизни в прошлом, рисовать постепенно картину того, что есть сейчас, что осталось, как видоизменяется, подчеркнуть красивое в настоящем.

Эту задачу ставит себе редакция.

Всякая политика, партийность, классовая рознь будут абсолютно чужды журналу».

— Вот это маразм! — восхитился Гена. — Это да! Но какой великолепный документ! А? Какой комментарий к эпохе! Ведь тогда уже война вовсю шла?

— Конечно! — кивнул Березовский. — Газеты печатали бесконечные списки убитых. Появились боевые аэропланы, иприт, люди умирали в кровавой грязи. «Испанка» знаменитая, вши… А тут красивая жизнь… Погляди теперь, что они пишут в номере семнадцать… — Он передал Гене другой журнал, с голубой балериной, замершей на пуантах. — Этот номер все-таки отозвался на злобу дня. Но как!

«…Наша громадная армия доблестно сражается за отечество, и вся страна, с твердой уверенностью в безопасности, в победе, спокойно живет, почти как и в мирное время. Нет в мире той силы, которая могла бы выбить из колеи необъятную Русь…

Наш журнал по своей программе, по своему девизу «красивая жизнь», не должен, кажется нам, ни в чем отступать от прежнего содержания. Мы можем дополнить его только иллюстрациями некоторых новых, величественных, красивых черт русской жизни, вдруг проявившихся среди общего подъема.

Война пройдет, за нею ждет Россию еще большее величие, а в теперешние трудные минуты всякий

должен, кажется нам, по мере сил спокойно делать свое дело».

— Каково? — Березовский нетерпеливо вырвал журнал и начал быстро его листать, отыскивая что-то еще.

— Впечатляет… Знаешь, я бы эти журналы в Музее Революции выставил. Лучшей иллюстрации того, что режим прогнил и просто не мог не развалиться, и придумать нельзя. Действительно, потрясающий документ!

— А теперь гляди! — Березовский указал на большую фотографию, на которой был изображен господин во фраке и с орденами, положивший руку с зажатой в ней лайковой перчаткой на высокий резной сундук. У господина были длинные завитые усы, бакенбарды и аккуратная курчавая бородка; на заднем плане смутно виднелись какие-то тропические растения — латании и филодендроны.

Подпись под портретом гласила: «Действительный статский советник Всеволод Юрьевич Свиньин в своей гостиной рядом с бесценным антиком под названием «Ларец Марии Медичи».

Гена схватил журнал, и так и впился глазами в ларец.

На вид он был из эбенового дерева. Резные грифоны по краям головами поддерживали массивную крышку, а когтистые лапы их служили сундуку ножками. Сложный узор из виноградных лоз и цветов подсолнечника оплетал часто повторяющиеся изображения пятиугольника, голубка и пчелы.

— Кто такой этот Всеволод Юрьевич? — как всегда глядя в корень, спросил Гена.

— Все! — Березовский забрал журналы и сунул их в папку. — Конец всем вопросам! Все, как говорится, в свое время… Не выпить ли нам кофейку? Ты не торопишься?

— Нет. Я ведь сегодня дома работаю. В редакцию просто случайно забежал: как сердце чувствовало, что твой сигнал должен появиться… Так за твои успехи!

Они чокнулись фужерами с красным вином, выпили их до дна и скромно закусили маслинками.

— Пожалуй, самое время теперь кофе, больше ничего не влезает.

Им принесли густой и сладкий кофе по-турецки в обливных керамических чашечках с бело-голубым троянским узором.

— Я, пожалуй, на дачу сегодня съезжу, — сказал Гена. — Давно уж матери обещал. Надо помочь ей по саду, окопать там что-то такое, повыдергивать. Махнем вместе? Это недалеко, тридцать минут от Ленинградского вокзала… Чайку из самовара попьем с крыжовниковым вареньем! Мать борщок нам сварганит из молодой крапивы! А? В гамачке потом поваляемся?.. Благодать!

— Соблазн велик… Но я не могу. Каждая минута на счету. Столько дел, понимаешь, ни черта не успеваю…

— Жаль… Тогда, может, двинем? И ты свои дела обделаешь, и я на дачу пораньше поспею. Чего рассиживаться-то?

После того как они допили кофе, рассиживаться было и в самом деле нечего. Расплатившись с официанткой, они вышли из полутемного душного зала на яркий солнечный свет, и привычный московский шум хлынул им в уши.

Щурясь от этого света, вдыхая запах разогретого асфальта, бензинных выхлопов и духов проходящих мимо женщин в легких, открытых платьицах, они вдруг расчувствовались и обнялись.