Собрание сочинений в 14 томах. Том 8
Шрифт:
С другой стороны, и отношение Сан-Франциско к Харнишу изменилось. Его разбойничьи набеги по-прежнему представляли опасность для более осмотрительных финансовых воротил, но именно поэтому они предпочитали не трогать его. Он успел внушить им, что неразумно будить спящего зверя. Многие из тех, кто знал, что им грозит тяжелая медвежья лапа, протянувшаяся за медовыми сотами, даже пытались умилостивить Харниша, искали его дружбы. Старшины клуба Алта-Пасифик негласно предложили ему снова принять его в члены, но он отказался наотрез. Многие члены клуба еще числились в списке его врагов, и как только представлялся случай, он выхватывал очередную жертву. Даже газеты, кроме двух-трех, пытавшихся шантажировать его, прекратили травлю и писали о нем в уважительном тоне. Словом, на него теперь смотрели, как на медведя-гризли, свирепого обитателя северных лесов, которого лучше обойти стороной, если столкнешься с ним на тропе. Когда Харниш штурмовал пароходные компании, вся свора
Харниш по-прежнему пускался в рискованные предприятия, — так, например, перед самым началом русско-японской войны он под носом у многоопытных и могущественных спекулянтов морским транспортом стремительным наскоком добился чуть ли не монополии на фрахтовку судов. Можно сказать, что на всех морях не оставалось ни одной разбитой посудины, которая не была бы зафрахтована Харнишем. Своим конкурентам он, по обыкновению, заявлял: «Приходите ко мне, потолкуем». И они приходили и, — как он выражался, — выворачивали карманы. Но теперь все его финансовые операции, все стычки с соперниками имели лишь одну цель, тайна которой была известна только Хигану: когда-нибудь, когда у него наберется достаточный капитал, он еще раз поедет в Нью-Йорк и вышибет дух из Даусета, Леттона и Гугенхаммера. Он покажет этим господам, что лучше не шутить с огнем — можно больно обжечься. Но головы он не терял и прекрасно отдавал себе отчет, что ему еще рано тягаться со своими давними врагами. А пока что их имена, в ожидании возмездия, возглавляли список его будущих жертв.
Дид Мэсон по-прежнему работала в конторе Харниша. Он больше не делал попыток сблизиться с ней, не разговаривал о книгах, не спорил о грамматических правилах. Он почти перестал интересоваться ею и смотрел на нее лишь как на приятное напоминание о том, чему не суждено было сбыться, ибо таким уж создала его природа, и есть в жизни радости, которые ему не дано познать. Но хоть он уже почти не думал о ней и всю его энергию поглощали бесконечные финансовые битвы, он до тонкости изучил переливчатую игру света в ее волосах, малейшие движения и жесты, все линии ее фигуры, подчеркнутые отлично сшитым английским костюмом. Несколько раз, с промежутками в полгода, он повышал ей жалованье, и теперь она получала девяносто долларов в месяц. Дальше этого он не решался идти, но придумал обходный маневр: облегчил ей работу. Когда она вернулась из отпуска, он просто-напросто оставил заменявшую ее стенографистку в качестве помощницы. Кроме того, он снял новое помещение для конторы и предоставил обеим девушкам отдельную комнату.
Любуясь Дид Мэсан, Харниш даже научился понимать женскую красоту и изящество. Он давно уже заметил ее горделивую осанку. Эта ее горделивость отнюдь не бросалась в глаза, но тем не менее чувствовалась очень явственно. Видимо, решил Харниш, она считает, что имеет право гордиться своей наружностью, своим телом и заботиться о нем, как о красивой и ценной вещи. Сравнивая Дид Мэсон с ее помощницей, со стенографистками, которых он видел в других конторах, с женщинами, которых встречал на улице, он невольно восхищался ее манерой держаться, умением носить платье. «Ничего не скажешь, — рассуждал он сам с собой, — одевается она хорошо, и у нее как-то так получается, будто она и не думает о том, что на ней надето».
Чем больше он к ней приглядывался, чем больше, как ему казалось, он узнавал ее, тем сильнее чувствовал, что она для него недосягаема. Но это мало огорчало его, потому что он и не пытался поближе сойтись с ней. Ему было приятно, что она работает в его конторе, он надеялся, что она никуда от него не уйдет, — и только.
Харниш с годами все больше опускался. Городская жизнь явно не пошла ему на пользу. Он заметно толстел, мышцы стали дряблые, весь он как-то обрюзг. Коктейлей, которыми он глушил свое сознание, чтобы хоть на время выкинуть из головы финансовые расчеты, требовалось все больше и больше. А кроме коктейлей — вино за обедом и ужином, виски с содовой, стакан за стаканом, в клубе Риверсайд. Вдобавок на нем вредно отзывался сидячий образ жизни, а общение с окружающими его людьми не способствовало и душевному здоровью. Харниш не любил скрывать свои поступки, и поэтому многие его похождения получили огласку; газеты в сатирических тонах описывали, как большой красный автомобиль Харниша на бешеной скорости несется в Сан-Хосе, а в машине — сильно подвыпившая компания.
В жизни Харниша не было ничего, в чем он мог бы найти спасение. Религия так и не коснулась его. О ней он говорил кратко: «Религия умерла». Судьбы человечества не занимали его. Он придерживался своей собственной примитивной теории, что все на свете — азартная игра. Бог — это нечто неощутимое, своенравное, взбалмошное, именуемое Счастьем. Риск начинается с самого появления на свет: кем суждено родиться — дураком или грабителем? Карты сдает Счастье, и невинные младенцы берут в руки сданные им карты. Возмущаться, жаловаться — бесполезно. Вот твои карты, и хочешь не хочешь, а играй, — все равно, горбат ты или строен, урод или красавец, кретин или умница. Тщетно искать справедливости. Большинство играющих попадает в разряд дураков; немногие, благодаря хорошей карте, становятся грабителями. Розыгрыш карт — это и есть жизнь. Скопище игроков — общество. Карточный стол — земля. Ставка — земные блага, от куска хлеба до больших красных автомобилей. А в конечном счете и счастливых игроков и несчастливых ждет одно — смерть и забвение.
Тяжело, конечно, глупым и обездоленным — их проигрыш заранее предрешен. Но чем лучше он узнавал других, тех, кто казался в выигрыше, тем чаще его брало сомнение: так ли уж велик их выигрыш? Ведь они тоже обречены на смерть и забвение, а жизнь их немногого стоит. Это грызня диких зверей между собой: сильные топчут слабых, а сильные, — как он убедился на примере Даусета, Леттсиа и Гугенхаммера, — отнюдь не наилучшие. Он вспоминал своих скромных товарищей по Арктике. Они-то и были глупые и обездоленные — те, кто трудится в поте лица и у кого отнимают плоды его труда, как у той старухи, которая делает вино в горах Сонома; а ведь они куда правдивее, честнее, благороднее, чем люди, которые грабят их. Выходит так, что выигрывают-то как раз жулики, предатели, мерзавцы. Но даже и они не хозяева своей судьбы, они только играют картами, которые им достались. Счастье — жестокое, безумное чудовище, держатель вселенского притона, — усмехаясь, тасует карты. Это оно подбирает крапленую колоду для шулерской игры жизни.
Здесь нет места справедливости. Беспомощных, слабых младенцев даже не спрашивают, хотят ли они участвовать в игре. Им не оставляют выбора. Счастье бросает их в жизнь, припирает к карточному столу и говорит: «Играйте, черт вас возьми, играйте!» И они, бедняги, стараются вовсю. Для одних игра кончается моторными яхтами и особняками, для других — богадельней или койкой в больнице для неимущих. Одни снова и снова ходят с той же карты и до конца дней своих делают вино в безлюдных зарослях, надеясь сколотить денег на вставную челюсть и на гроб. Другие рано выходят из игры, потому что доставшиеся им карты привели к самоубийству, к голодной смерти в лесах Севера, к длительному, тяжелому недугу. Кое-кому карты приносят королевский сан, неограниченную и незаслуженную власть; иным они сулят высокие чины, несметное богатство, другим — позор и поношение, третьим — вино и женщин.
Что до него, то ему повезло, он вытянул хорошую карту. Правда, еще неизвестно, чем это кончится. Вдруг кто-нибудь или что-нибудь испортит ему игру. Счастье, сумасшедший бог, может быть, нарочно заманивает его. Роковое стечение обстоятельств — и через месяц шайка грабителей будет отплясывать воинственный танец на развалинах его финансовой империи. Сегодня же он может попасть под трамвай или с какого-нибудь здания свалится вывеска и размозжит ему голову. А вечно подстерегающие нас болезни — одна из самых коварных прихотей Счастья? Кто знает? Микроб трупного яда или один из тысяч других микробов нападет на него и погубит. Вот доктор Баском, Ли Баском, который только на прошлой неделе стоял рядом с ним, болтал, смеялся, — воплощение молодости, здоровья, жизненной силы, — и вот в три дня его скрутило: воспаление легких, ревматизм сердца и невесть что еще. И как он мучился перед смертью! Крики его были слышны за целый квартал. Ужасно! Харниш и сейчас не мог вспомнить об этом без дрожи. Когда придет его черед? Кто знает! Что ж, покамест остается только разыгрывать карты, которые у него на руках; карт этих три: драка, месть и коктейли. А Счастье смотрит на его игру и скалит зубы.
Глава одиннадцатая
Однажды, под вечер воскресного дня, Харниш очутился за Оклендом, в Пиедмонтских горах. По обыкновению он ехал в большом автомобиле; но на этот раз машина принадлежала не ему, а Бешеному Чарли, баловню судьбы, который приехал в Штаты прокутить остатки седьмого состояния, добытого из недр промерзшей арктической почвы. Мотать деньги он умел, как никто, и его последнее, седьмое, состояние уже постигла участь шести предыдущих. Это он, Бешеный Чарли, в год основания Доусона извел море шампанского по пятидесяти долларов за бутылку; это он, когда в его мешочке с золотом уже видно было дно, скупил все имевшиеся в продаже яйца — сто десять дюжин, по двадцать четыре доллара за дюжину, — в пику своей вероломной возлюбленной; и он же заказывал для себя экстренные поезда и, щедро оплачивая дополнительную скорость, побивал все рекорды на дистанции между Сан-Франциско и Нью-Йорком. И вот он снова явился — «черт везучий», как называл его Харниш, — и с тем же безрассудством, что и встарь, сорил деньгами.