Собрание сочинений в 19 томах. Том 2. Сильные мира сего
Шрифт:
Анатоль Руссо приблизился к беседующим и дружески погрозил пальцем Шудлеру:
– Надеюсь, вы не переманиваете Лашома?
– Нет, нет, дорогой друг, будьте спокойны, я не намерен его у вас отнять. Впрочем, если бы я даже этого и захотел, то он, без сомнения, не захочет. Однако не скрою, я говорил ему, что Франция бедна молодыми людьми, которые способны мыслить и излагать свои мысли на бумаге.
– О, мой дорогой, ваши слова лишний раз напоминают мне о драме всей моей жизни! – воскликнул Руссо, полузакрыв сорочьи глаза. – Тешишь себя мыслью, будто держишь в руках рычаги
– Хотите взглянуть на то, что, подобно удару грома, потрясет деловой Париж? – спросил Ноэль. – Пойдемте и вы, Лартуа. Я вам кое-что покажу, только по секрету.
Он слегка подтолкнул мужчин к порогу какого-то кабинета, плотно прикрыл за ними дверь и подвел их к столу, на котором были разложены оттиски газетных полос, сверстанных по-новому.
– Вот в каком виде начнет выходить «Эко» через три дня, – сказал Шудлер.
Все склонились над столом, внимательно и восхищенно разглядывая макет. Первую полосу украшали два больших клише, последняя полоса была целиком заполнена фотографиями, под ними был напечатан короткий информационный текст.
– Великолепно, великолепно! – вырвалось у Руссо.
– А где вы будете помещать наиболее важные объявления? – осведомился Лартуа.
– Здесь, – ответил Ноэль, развертывая макет газеты и указывая на верхнюю часть второй полосы.
– Весьма любопытно! – произнес Лартуа.
– На первой полосе больше не будет длинных статей, – продолжал Ноэль, – ведь ее, как правило, только пробегают глазами. Читатель должен найти здесь полтора десятка кратких сообщений о важнейших событиях дня и перечень того, что помещено в номере. Это своеобразная витрина газеты.
Симон увидел воплощенными в жизнь идеи, которые ему еще так недавно излагал Франсуа. В простоте душевной он чуть было не сказал об этом вслух, но тут великан, прикрывая легкой иронией похвальбу, произнес:
– Ну как, мой котелок еще варит?
И слегка прикоснулся ко лбу.
Симон опустил глаза.
– Либо вы оттесните всех своих конкурентов, либо им придется потратить немало миллионов, чтобы суметь соперничать с вами, – заявил Руссо.
– Именно на это я и рассчитываю, – ответил Ноэль.
Симон внимательно изучал расположение материала на газетных полосах. Оно было хорошо продумано: заголовки рубрик привлекали своей выразительностью, нередко статьи сопровождались не только факсимиле автора, но и его портретом – словно для того, чтобы установить более тесную связь между автором и читателем.
– При виде этого макета невольно испытываешь желание снова взяться за перо, – проговорил Симон.
Ноэль Шудлер положил свою тяжелую руку на газетные оттиски. Глядя на Симона, этот шестидесятисемилетний человек с еще черной бородой и болтавшимся на шее эмалевым крестом, ставший преемником собственного сына, многозначительно проговорил:
– Подумайте о том, о чем мы с вами толковали. Поверьте, друг мой, будущее за нами! – Выходя из кабинета, он взял Симона под руку и спросил: – Найдется ли у вас на этой неделе время позавтракать или пообедать со мной?
Симон вспомнил тот вечер, когда он принес свою первую статью в «Эко дю матен», и спросил себя, как правильнее будет сказать: «Прошло уже два года!» или «Прошло всего два года!»
Спустя несколько дней он явился к завтраку на авеню Мессины. В маленькой гостиной, где обычно беседовали, перед тем как сесть за стол, Ноэль Шудлер представил Симона своей снохе, проговорив при этом:
– Господин Лашом, большой друг Франсуа!
– Да, да… – пролепетала Жаклина.
На ней было черное закрытое платье с узкими рукавами.
Симон, желая подчеркнуть свою близость к Франсуа, которую тот, естественно, уже не мог опровергнуть, снова и снова выражал скорбь по поводу непоправимой утраты; Жаклина время от времени кивала головой. Исхудавшая, хрупкая, она показалась Симону необыкновенно трогательной. У нее был безжизненный, затуманенный взгляд.
Внезапно она отвернулась, поднялась и вышла из комнаты. Минуту спустя вошла горничная и сообщила: госпожа баронесса Франсуа Шудлер плохо себя чувствует и приносит свои извинения за то, что не может выйти к завтраку.
Ноэль и его жена обменялись печальными взглядами; затем хозяева и гость перешли в столовую.
Баронесса сочла нужным предупредить Симона:
– Отец моего мужа очень, очень стар…
Однако за завтраком беседа велась почти исключительно между старым бароном Зигфридом и Симоном. Патриарх проникся глубокой симпатией к молодому человеку, который умел так замечательно слушать и так неподдельно удивляться.
– Угодно вам знать, милостивый государь, что я сказал императору перед началом экспедиции в Мексику? – спрашивал барон Зигфрид. – Надо заметить, я участвовал, правда в весьма скромной доле… пф-ф… в семидесятипятимиллионном займе, предоставленном правительству банкирами. Вот император… пф-ф… и пригласил меня в Тюильри… Я вижу это так ясно, будто все происходило только вчера… И я сказал ему: «Ваше величество…»
Рассказывая о событиях далекой и лучшей поры своей жизни, старый Зигфрид вдруг заговорил с австрийским акцентом, от которого уже давно избавился.
Симон слушал с подчеркнутым вниманием. Разумеется, он знал, что хозяева всегда бывают признательны гостю, проявляющему интерес к старикам, почитаемым в семье, но, помимо этого, во взгляде человека с багровыми веками, который лицезрел стольких повелителей старой Европы, было что-то покорявшее Лашома.
– Когда отец впервые взял меня с собой на обед к Меттерниху…
– Как? Вы обедали у Меттерниха? – вскричал Симон.
– Ну да, разумеется. Все это теперь кажется таким далеким лишь потому, что… пф-ф… люди почти всегда умирают молодыми. Но вы еще и сами убедитесь: когда человек доживает до моих лет, он замечает, что история вовсе не такое уж далекое прошлое. От эпохи Марии Терезии нас отделяет время, равное всего лишь двум таким человеческим жизням, как моя… После обеда начался бал, и отец посоветовал мне…
Давно уже старик не выказывал себя столь блестящим собеседником; надо признать также, что давно уже ни один гость не проявлял к нему столь глубокого интереса.