Собрание сочинений в 19 томах. Том 5. Сладострастие бытия
Шрифт:
– А! Да… – отозвался Владимир.
Он искал что-нибудь такое, что могло бы ничего ему не стоить.
– Ну что ж, – заявил он наконец, – я больше не буду выбрасывать мусор во двор.
Служащих общества «Главный коллектор отбросов» попросили освободить на день помещения первого этажа, где располагалась их контора, чтобы Мондесы могли устроить там прием с чаепитием в честь подписания брачного договора. Утром пришли уборщики, а сестрам Каде поручили буфет. Ожидалось не меньше четырехсот человек.
– Предусмотрим с избытком, – заявила мадемуазель де Мондес. – Из-за этого
Пока дом гудел последними приготовлениями, пока вниз таскали стулья, потом, заметив сломанные ножки, таскали обратно, пока специально нанятые слуги натягивали в кухне слишком узкие черные костюмы, а сестры Каде руководили распаковкой пирожных, каноник в своем кабинете обдумывал речь, которую ему предстояло произнести послезавтра, на бракосочетании Лулу. Он не любил делать что-либо впопыхах. Лучше было подумать об этом сейчас и даже записать главные мысли.
Он взял последнее из траурных извещений – «Надо же, это ведь мой поставщик бумаги с Римской улицы; был очень мил, бедняга…» – и начал писать на обороте:
«Первое: в моем преклонном возрасте мне дарована еще одна радость – благословить столь хорошо подобранную чету и т. д. Второе: вы, мадемуазель, и т. д., похвала девушке и ее семье…»
«Что же я могу сказать об этих людях? – спросил он себя. – Разве что начать с жениха…»
Тут не было никаких трудностей. «Ты, мой дорогой мальчик, рос на моих глазах, каждый год принося больше счастья своей семье…» Потом скромненько углубиться сквозь века до Крестовых походов, упомянув про буйство благородной польской крови… «Ловко, ловко, этот намек на буйство крови!.. Но девушка, что же я о ней-то могу сказать? Они торгуют маслом… А! Фокейцы… Подобно своим предкам, древним фокейцам, ваш батюшка завоевал в высоких сферах коммерции… Но, собственно, зачем она за него выходит?»
Он встал в задумчивости и, растопырив сутану, стал сочинять странную речь, которую ему следовало бы произнести, если бы и в самом деле можно было говорить, что думаешь.
«Мадемуазель, бедная моя девочка, вы выходите замуж за адрес, за фасад, за особняк, титул, иллюзию. Вы думаете, что любите человека, но вас всего лишь завораживает потускневший отблеск былых времен, который он носит на себе. Вы войдете в семью, где полно пыли и где все мы, знаете ли, немного безумны под покровом наших традиций или из-за самих этих традиций, которые давят нам на голову. У вас розовые щечки, расцвеченные добрым плебейским здоровьем. Вы скоро заметите, что ваш муж ни силен, ни умен, ни приятен для жизни – одним словом, не создан для вас. Вы потерпите его какое-то время, а потом устанете от Аллеи и вскоре будете утешаться от своей ошибки с каким-нибудь господином де Сен-Флоном… И все повторится сначала. Все, что я наблюдал в течение двадцати пяти лет, не осмеливаясь ничего сказать…»
Каноник внезапно остановился.
«Хотя нет, – подумал он, – я еще не смогу высказать это послезавтра. Так что вернемся к похвале коммерции на хороших примерах… Ну-ка, а что я говорил, когда венчал Влада и Минни? Для невесты я сочинил апологию правосудия – у нее ведь отец был судейским. Впрочем, она была очень недурна, эта речь, и имела большой успех. Остается
Он открыл шкаф в стиле ренессанса, вскарабкался на лесенку и начал копаться среди пыльных рукописей, трактующих рассеяние мощей святого Ферреоля и о фаянсе маркиза де Пигюсса.
«Я уверен, что засунул ее сюда двадцать пять лет назад». Вдруг под грудой бумажного хлама его пальцы наткнулись на какой-то твердый предмет, не имевший ничего общего с баночкой меда. Он вытащил его на свет: это оказался браслет Минни.
– Какого черта он тут делает? – удивился каноник.
А потом вспомнил.
Накануне того злосчастного дня, когда пропажа этого браслета повлекла за собой целый каскад драм, Минни взяла мед в шкафу, чтобы подсластить свой ночной отвар. Украшение наверняка соскользнуло с ее запястья… А на следующий день он сам в поисках банки, не подозревая того, закопал драгоценность в этой бумажной мешанине…
Тут каноника де Мондеса обуял самый сильный приступ смеха из всех, что случались у него с далекой поры семинарских проделок. Напрасно он твердил себе: «Это не смешно, это совсем не смешно…» – ему никак не удавалось остановиться, и он фыркал в одиночестве на весь свой кабинет.
Он все еще смеялся, открывая дверь, чтобы объявить о своей находке, когда его сестра, проходя мимо в совсем коротком черном платье, крикнула ему:
– Огюстен, о чем ты думаешь, друг мой? Ты же должен быть внизу. Гости прибывают. Влада тоже нет. Надеюсь, ты надел новую сутану.
Каноник тотчас же спрятал браслет за спиной, закрыл дверь и некоторое время смотрел в потолок.
Он спустился через несколько минут, когда большой салон, который он не видел открытым уже много лет, начинал заполняться.
«О боже! – подумал каноник, растрогавшись. – Совсем как в мамины времена».
У дверей стоял церемониймейстер и кричал с великолепным провансальским акцентом:
– Господин граф и госпожа графиня де Гарус… Госпожа Кристофорос… Господин шевалье д’Эстель де ла Паланк… Господин доктор Карубе… Господин префект…
Госпожа Дансельм совершила, приветствуя Минни, нарочитую и тщательно подготовленную бестактность:
– Какие тут у вас люди сегодня! Кашу маслом не испортишь…
Ели, едва прикасаясь зубами, бутерброды от «Кастельмуро». На большой консоли, покрытой ковром, были выставлены свадебные подарки с визитными карточками дарителей.
Лулу, выбритый до крови и втиснутый в жесткий воротничок, благодарил за каждое поздравление. Мари-Франсуаза, вся в розовом от щек до кончиков парчовых туфелек, сияла радостью и всех целовала.
Каноник подошел к ней и на глазах ошеломленных Эме и Минни преподнес браслет со словами:
– Вот мой подарок, дорогое дитя. Это фамильная драгоценность, доставшаяся нам от нашей бабушки.
В этот момент из-под входной арки донесся младенческий писк. Взгляды всех присутствующих обратились в ту сторону, и им предстал граф Владимир де Мондес, кативший перед собой в старой детской коляске, которую достали с чердака, ребенка Терезы.
Поскольку дул мистраль, граф Владимир облачился в шубу, которой пользовались три поколения его предков, – необыкновенное одеяние из плотного, как кожа, черного сукна, с бранденбурами, подбитое выдрой, ниспадавшее до пят. Это было все, что осталось от польского наследства.