Собрание сочинений в 19 томах. Том 5. Сладострастие бытия
Шрифт:
– Сколько тебе лет сейчас? – спросил он.
– Девятнадцать, господин маркиз.
– И ты не замужем?
– У меня ведь уже есть муж, – ответила она с улыбкой.
Они вместе пошли к замку. Рвы были очищены от тины и ряски, ветви деревьев подстрижены, а в регулярно проветривавшихся покоях не было ни малейшего запаха плесени.
– Я старалась как могла, чтобы сохранить все до вас в надлежащем виде. Замок не продали как национальное достояние, потому что отец сказал, что он мой, – объяснила, покраснев, Маргарита.
– А что ты теперь собираешься делать? – спросил господин де Лонжвиль.
– Пойду жить к вашей тетушке, канониссе. Она совсем ослепла и часто
Господин де Лонжвиль встал у того самого окна, через которое четыре года назад он смотрел на пришедших за ним людей, а в это время маленькая девочка тянула его за руку прочь. Он задумался.
Приближался день его сорокалетия. Господин де Лонжвиль не носил больше парика, виски его подернулись сединой, он слишком многое познал за эти четыре года – страх, голод, склоки и раздоры среди эмигрантов, – чтобы, вернувшись в Париж, обнаружить там эту одержимость удовольствиями, это шокировавшее его желание забыться и забыть обо всем.
Значит, Маргарите девятнадцать…
– Я вынужден опять уехать, – сказал он, – но прежде мы уладим наши дела. И сделаем это завтра. Нужно пригласить твоих родителей.
– У меня их больше нет.
– Тогда твоих друзей, тех, кто был там четыре года назад.
– Так это вся деревня, господин маркиз…
Она провела ужасную ночь, последнюю ночь мечты, которой она жила все эти годы одиночества. Но наутро, когда пришел господин де Лонжвиль, глаза ее были сухи и сама она была, как всегда, готова отважно встретить все, что бы ни случилось.
Ей не пришлось собирать всю деревню: деревня сама собралась, стоило ей сказать лишь одно слово ближайшим соседкам.
Маргарита думала: случиться может лишь то, что она предвидела. Она шла в мэрию, чтобы разрушить все, созданное ею тогда, в детстве.
Ничего не видя, не чувствуя – ни яркого солнца, ни дуновения счастья, витавшего над всей округой, – она вышла навстречу господину де Лонжвилю.
Тот взял ее за руку, и она перестала о чем-либо думать. Так, в молчании, шли они рядом несколько мгновений.
Затем господин де Лонжвиль сказал ей:
– Я размышлял всю ночь, не желая, чтобы решение мое было необдуманным. Мне кажется, Маргарита, из вас получится прекрасная маркиза де Лонжвиль. Да вы уже и стали ею, по вашему закону. Теперь я хочу, чтобы вы стали ею и по моему. Священник уже извещен и ждет нас.
И Маргарита поняла, что все это правда, потому что впервые он обратился к ней на «вы».
Она не могла потом вспомнить, звонили или нет церковные колокола в то утро.
Как и думал господин де Лонжвиль, из нее вышла прекрасная хозяйка замка. Ей только понадобилось некоторое время, чтобы перестать называть своего мужа «господин маркиз».
Она подарила ему дочь с круглыми лодыжками, рыжеватыми волосиками и веками, похожими на лепестки роз, которая сделала блестящую партию и, когда их не стало, продала замок.
Торговец чудесами
Луи-Эмилю Гале
У него в подчинении целый генштаб, он дает сражения, командует армиями… но он не генерал.
Ежедневно сотни людей со всех концов света шлют ему фотографии с обратным адресом и датой своего рождения в надежде получить от него славу и богатство… но он не астролог.
Тридцать или сорок миллионов наших ближних платят ему еженедельную дань… но он не налоговый инспектор.
У него есть представители во всех странах мира. Он работает за гигантским столом с золочеными
Он держит двух далматинских догов, огромных, пятнистых, с грозным взглядом. Капая слюной, они постоянно лежат у его ног… но он не тренер-кинолог.
Он мастер выписывать чеки без покрытия (или был им), виртуоз неоплаченных векселей, гений бухгалтерских махинаций, он трижды был банкротом… но он не уголовник.
Величайшие писатели позволяют ему переделывать, ставить с ног на голову, уродовать свои произведения… но он почти безграмотен.
Знакомьтесь: этот странный, многоликий, всемогущий человек зовется Константином Кардашем.
Поначалу это имя вам ничего не скажет. Но повертите им и так и этак, приглядитесь, прислушайтесь – и вот оно уже кажется более знакомым. А теперь закройте глаза и представьте себе, как оно выглядит в напечатанном виде – жирными заглавными буквами… КАРДАШ… КОНСТАНТИН КАРДАШ… Два слова. На темном фоне. Ну как, вспоминаете?
Вы – в кино, только что погас свет в зале.
На экране появляется средневековый щит, по бокам которого на задних лапах, в позе льва и единорога, стоят два остроухих далматинских дога и, грозно ощерив клыки, лают прямо на вас.
И вот сразу после догов из тьмы выплывает это самое имя, вы сто раз видели его и никогда не обращали на него особого внимания: КОНСТАНТИН КАРДАШ. Однако среди фамилий и псевдонимов, перечисленных в титрах фильма, нет имени важнее.
Конечно, о кинозвезде вам известно абсолютно все: вы знаете ее возраст, так умело, вопреки паспортным данным, сохраняемый на одной и той же отметке ее импресарио; вам известно, какие сигареты она курит в рекламных целях; вы прекрасно осведомлены о ее романах, придуманных журналистами, о баснословных гонорарах, три четверти которых идут на налоги. А вот о господине Кардаше вы не знаете ничего, ровным счетом ничего.
А ведь звезда мирового экрана есть чаще всего порождение Кардаша, и создает он ее с вашим материальным участием.
Константин Кардаш – продюсер.
Ни режиссер, целый год корпевший над фильмом, от которого зависит, насколько достоверно актриса изобразит энтузиазм доярки, возвращающейся после дойки коров, или муки метафизических исканий; ни главный оператор, ни осветитель, которые при участии гримера могут добавить актеру или сбросить столько световых лет, сколько им захочется; ни художник, которому под силу воспроизвести лес Фонтенбло в римском ангаре или замок Сант-Анджело в киностудии под Парижем; ни актеры второго плана, ни пять сотен или пять тысяч статистов, которых наряжают то санкюлотами, то бенгальскими уланами, то древними римлянами, то танцорами на венском балу; ни композитор, чья музыка создает эту волшебную атмосферу, в которую вы погружаетесь, глядя на экран; ни сценаристы и авторы диалогов, долгими неделями трудившиеся вместе или поврозь над текстом Бальзака или Пушкина, пока текст этот не стал абсолютно неузнаваемым; ни монтажер, который беспощадно кромсает и склеивает пленку; ни директор фильма, которому приходится строго следить за соблюдением графика съемок, заниматься реквизитом, бегать за отсутствующими; ни девушка с хлопушкой, в обязанности которой входит помнить все, о чем постоянно забывают режиссер и его ассистенты; ни сотни рабочих, служащих, инженеров, техников, участвовавших в этом грандиозном мероприятии, – никто в этом мире не может сравниться по значимости с этим человеком, чье имя упоминается еще раз в самом конце титров: