Собрание сочинений в 4-х томах. Том 1
Шрифт:
— От Белой-то Гривы пешком шли?
— Аха! — безмятежно ответил Васька.
— Через поле? — лениво говорил главбух.
— Аха, — отвечал Васька.
— А горох оттуда? Колхозный?
Васька побледнел, прикрыл было ладонью несколько стручков, лежавших на столе, и резко повернулся к своему начальнику.
Глаза у Васьки сузились в щелки, а Макарыч шел к нему, медленно, не спеша шагал через комнату, сдвинув очечки на кончик носа.
— Ну-кась, — сказал он неторопливо, — выворачивай.
Васька послушно вывернул пустой карман. Видно, эти стручки были последними.
— Колхозный горох-от? — наступал Макарыч. — Аль со своего огороду? Васька заливался краской. — Да нет, со своего не могет быть, домой не заходили — вон и корзинку с клевером занесть не успели. — Васька краснел, но молчал. Тогда Макарыч указал на меня пальцем: — И гостя свово воровать учишь? — Ваську уже всего трясло. — Ну-ка, милочек, — направился ко мне главбух, — выверни карманы.
У Васьки оставалось три стручка, а у меня карман был почти полный: я просто не поспевал за Васькой, он как-то быстро доставал горошины из сухих оболочек. Но вывернуть карман — значило доказать этому курносому бухгалтеру, что все, что он говорит, правда и мы с Васькой украли горох.
С меня спрос невелик, я как приехал, так и уеду, а что про Ваську говорить станут? Я вспомнил, как он отговаривал меня рвать этот горох, как рассказывал про отца.
Нет! Вывернуть карман — значило предать Ваську. Никакой Васька не вор. Я шагнул навстречу главбуху. Сейчас я ему скажу, что Васька не виноват, что это я. Только спокойно. Спокойно! Неожиданная мысль кольнула меня. Но ведь ясно же, что мы были вдвоем. Скажут: "Васька, а ты куда смотрел?!" Скажут: "Раз ты там был, значит, тоже виноват, значит, вы вместе!"
Я уже открыл рот, чтобы взять всю вину на себя, и в последнюю секунду — буквально в последнюю — сказал другое:
— А вы, товарищ главный бухгалтер, зря горячитесь. Да, у меня полкармана гороху. Но мы этот горох взяли из дому еще с утра.
Макарыч отступил и поддернул очки к глазам. Никак он не ждал такого. Да и я-то, честно сказать, не ждал.
Он ушел к своей конторке, сел и сказал оттуда:
— А мы это проверим.
— Проверяйте! — сказал я безразлично.
Вот за это-то я мог поручиться: никто нас с Васькой в колхозном горохе не видел.
— Вообще-то ты молодец, — сказал, вздохнув, Васька, когда пересчитав все, что требовал Макарыч, он освободился и мы вышли на улицу. — Только если ему вожжа под хвост попадет, худо будет. Дома-то мы нынче гороху не сеяли, вынюхает, под суд подведет, паразит.
— Да неужто, — возмутился я, — за два кармана гороху?..
— Вот тебе и «неужто»! Порядок такой есть: пригоршню возьмешь — и то посадить могут. По законам военного времени.
— Так война-то кончилась! — удивился я.
— Война-то кончилась, а законы остались.
Я вздохнул. Нет, что-то тут не так, несправедливость какая-то. Ладно, я здесь чужой, меня, может, и надо судить за карман гороху, но Васька-то, Васька — тутошний, колхозный. Он же не только считает, он и коней запрягает, и пахал сегодня, хотя его никто не просил. Неужто же ему за это кармана гороху жалко?
Мы сидели на завалинке. Васька, хмурясь, дымил цигаркой. Вдруг он напрягся, прислушался.
— Машина идет, — объявил Васька и, помолчав, прибавил: — Не эмтээсовская.
— Как это ты узнал? — спросил я, прислушиваясь к далекому тарахтению.
— По мотору, — ответил Васька. — К нам тут одна машина ходит, за молоком, а эта — другая.
Рокот мотора усилился, и через несколько минут, заслонив улицу пылью, прямо у конторы затормозила газогенераторка с фанерным фургоном вместо кузова.
Из кабинки выскочил щуплый старик шофер, за ним вышла большая, пухлая тетка.
— Примай подмогу! — крикнул весело старик и распахнул у фургона заднюю дверцу.
— Хе, подмога! — проворчал недовольно Васька. — Стрижем-бреем да гуталином торгуем.
Из черного нутра фургона, кряхтя, сползла короткая седая старуха, ростом меньше меня, затем втроем — старуха, старик шофер и пухлая тетка стали вытаскивать из фургона еще что-то, тяжелое и неудобное.
Когда они расступились, я опешил. На тележке с шарикоподшипниковыми колесиками сидел безногий дядька в офицерской фуражке. В одной руке он держал некрашеный фанерный чемоданчик.
Безногий оглядывался вокруг, говорил что-то теткам и старику шоферу, потом сильно оттолкнулся свободной рукой и поехал к нам.
— Здорово, хлопчики! — крикнул он издалека. — Не найдете ли гвоздика подлиннее, ногу вот свою хочу подковать.
Дядька, улыбаясь, подъехал к нам.
— Вот было две ноги, — сказал он, останавливаясь, — а стало четыре. Раньше двух было много, а теперь на трех не уедешь. — Он пошатал одно колесо, норовившее отвалиться.
— Аха! — сказал Васька, поднимаясь и обходя инвалида. — Счас, дядя!
Мы быстро пошли к Васькиному дому, почти побежали.
— Это он, — сказал Васька, — помнишь? Вместе с отцом воевал!
Я вспомнил, как дома, в городе, рассказывал Васька про отца и про инвалида, который один остался живой.
— Ты иди назад, — спохватился Васька, когда мы уже подошли к дому, подсоби ему устроиться, я счас…
Я вернулся к конторе.
Инвалид, отцепив коляску, уже сидел на лавочке у правления и разглядывал подшипник.
— Ну, где гвоздь? — спросил он, увидев меня.
— Сейчас, — ответил я. — Васька несет.
— Ну, ну, — проговорил инвалид, откладывая коляску и открывая фанерный чемодан. Там лежал сапожницкий инструмент — молотки, мелкие гвоздики, дратва, железная лапа, на которой подбивают обувь. — А то, вишь, у меня мелочь. — Он взял щепотку гвоздиков, высыпал их обратно, словно посеял.