Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 2. Божественный Клавдий и его жена Мессалина.

Грейвз Роберт Ранке

Затем он обернулся к солдатам и крикнул:

— Римляне, вас я тоже поздравляю. Вы не могли сделать лучший выбор. Ваш новый император храбр, великодушен, учен и справедлив. Вы можете ему доверять так же, как доверяли его славному брату Германику. Не давайте одурачить себя никаким сенаторам и полковникам. Стойте за императора Клавдия, и он будет стоять за вас. Самое для него безопасное место — ваш лагерь. И я посоветовал ему щедро вознаградить вас за вашу преданность.

С этими словами Ирод скрылся.

Меня отнесли в портшезе в лагерь, проделав весь путь рысцой. Как только один из носильщиков выказывал признаки усталости, его сменял другой. Впереди с криками бежали германцы. Все тело у меня затекло; я был совершенно спокоен, но ни разу в жизни не чувствовал себя таким несчастным. Ирод ушел, и будущее

снова стало казаться мне безнадежным. Только мы достигли священной дороги у подножья Палатинского холма, как к нам поспешно приблизились два посланца сената, чтобы перехватить нас и выразить протест против незаконного присвоения власти. Это были два «защитника народа», — по-латыни «трибуны». [20] (Со времени республики, когда трибуны отстаивали права простых людей против деспотических посягательств знати, их личность считалась неприкосновенной, и, хотя они не претендовали на законодательную власть, они добились от аристократии привилегии накладывать вето на любое неугодное им постановление сената. Но Август и два его преемника на императорском престоле присвоили себе это звание вместе с его прерогативами, так что настоящие трибуны, хоть и избирались и исполняли определенные функции под руководством императора, потеряли свой первоначальный вес.) Сенат выбрал их в качестве посланцев не только, чтобы показать, будто весь Рим поддерживает его протест, но и потому, что неприкосновенность их личности должна была спасти их от нападок солдат.

20

Это были два «защитника народа», — по-латыни «трибуны». — Точнее, народные трибуны — должностные лица, избираемые начиная с 490 г. до н. э. только из сословия плебеев для защиты интересов последних. (Комментарий C. Трохачева)

Эти защитники народа, с которыми я лично не был знаком, не проявили особой храбрости: когда мы остановились, чтобы вступить с ними в переговоры, они даже не осмелились повторить те суровые слова, которые, как я позднее узнал, им было поручено мне передать. Они назвали меня «цезарь» — титул, на который я еще не мог притязать, так как не принадлежу к роду Юлия Цезаря, — и очень робко сказали:

— Прости нас, цезарь, но сенаторы будут тебе крайне признательны, если ты немедленно прибудешь в сенат; они весьма интересуются тем, каковы твои намерения.

Я бы охотно пошел туда, но гвардейцы и слышать об этом не хотели. К сенату они не питали ничего, кроме презрения, и раз уж выбрали своего императора, были намерены не спускать с него глаз и противиться любой попытке сената возродить республику или назначить другого императора. Послышались сердитые крики: «Убирайтесь», «Скажите сенату, чтобы занимался своими делами и не мешал нам заниматься своими», «Мы не позволим, чтобы нового императора тоже зарезали». Я высунулся в окошечко портшеза и сказал:

— Будьте так добры, передайте сенаторам, что я свидетельствую им свое почтение, и сообщите, что в данный момент я не могу воспользоваться их милостивым приглашением. Я получил другое… еще раньше. Сержанты, капралы и солдаты императорской гвардии несут меня к себе в лагерь, где мне будет оказано всяческое гостеприимство. Я могу поплатиться жизнью, если оскорблю этих преданных воинов.

И мы снова пустились в путь.

— Ну и шутник наш новый император! — хохотали гвардейцы. В лагере нас встретили с еще большим энтузиазмом. Гвардейская дивизия состояла из двенадцати тысяч пехотинцев и приданной им конницы. Здесь уже не только сержанты и капралы, но и капитаны с полковниками провозгласили меня императором. Я поблагодарил их за благосклонность ко мне, однако попытался по мере сил их расхолодить. Я сказал, что не могу согласиться стать императором, пока меня не избрал на императорский пост сенат, облеченный на то полномочием. Я был препровожден в штаб-квартиру, где со мной обращались с непривычной для меня почтительностью, но где я фактически был узником.

Что касается заговорщиков, то, убедившись, что Калигула мертв, и убежав от преследовавших их германцев, а также носильщиков императора и придворной охраны, которые тоже

кинулись за убийцами, призывая к отмщению, они поспешили скрыться в доме Виниция, возле рыночной площади. Здесь их ожидали командиры трех городских полков — единственные соединения регулярной армии, расположенные в самом Риме, кроме дворцовых караульных гвардейцев и городских стражников. Эти полковники не принимали активного участия в заговоре, но обещали предоставить свои полки сенату, как только Калигула будет убит и восстановлена республика. Кассий настаивал на том, чтобы кто-нибудь пошел и убил меня и Цезонию — при нашем тесном родстве с Калигулой нас просто нельзя было оставить в живых. Сделать это вызвался полковник по имени Луп, шурин командующего гвардией. Он поспешил во дворец и, пройдя с мечом в руке через множество пустых комнат, вошел наконец в императорскую спальню, где, окровавленное, ужасное, лежало тело Калигулы в том виде, в каком его оставил Ирод. Но теперь на кровати сидела Цезония, положив его голову себе на колени, а к ее ногам прильнула Друзилла, единственный ребенок Калигулы. Войдя, Луп услышал, как Цезония причитает:

— О супруг мой, почему не послушал ты моего совета?

Увидев меч в руках Лупа, она встревоженно взглянула ему в лицо и, поняв, что ее участь решена, вытянула шею.

— Сделай чисто свою работу, — сказала она. — Не так, как другие убийцы, которые изгадили все дело.

Цезония была не из трусливых. Луп нанес ей удар, и ее голова упала на пол. Друзилла кинулась на него, царапаясь и кусаясь. Луп ухватил ее за ноги, размахнулся и вышиб ей мозги, ударив головой о мраморную колонну. Конечно, слышать об убийстве ребенка всегда неприятно, но поверьте мне, если бы вы знали эту любимицу отца, крошку Друзиллу, вы бы с удовольствием сделали то же, что Луп.

С тех пор было много споров насчет значения слов, обращенных Цезонией к трупу, и действительно, толковать их можно по-разному. Одни считают, что речь шла о совете убить Кассия, о чьих намерениях она подозревала, прежде чем он успеет их осуществить. Так объясняли ее слова те, кто винят Цезонию в безумии Калигулы, она, мол, довела его до умопомрачения, давая ему приворотное зелье, которое полностью привязало его к ней. Другие думают, и должен сказать, я с ними согласен, что Цезония имела в виду свой совет мужу смягчить, как он называл это, «непреклонную твердость» и вести себя более разумно и гуманно.

Затем, чтобы выполнить до конца свою задачу, Луп принялся разыскивать меня. Но к этому времени уже послышались крики: «Да здравствует император Клавдий!» Он остановился в дверях зала, где собрались на совет гвардейцы и, когда увидел, насколько я стал популярен, испугался и потихоньку оттуда улизнул.

На рыночной площади возбужденные толпы горожан не могли решить, что делать, — то ли орать до хрипоты «ура!» в честь убийц, то ли вопить во все горло, требуя их крови. Прошел слух, что Калигула вовсе не убит, что все это — хитроумный розыгрыш, организованный им самим, и он только ждет, когда люди выразят радость по поводу его смерти, чтобы начать массовую резню. Это он и имел в виду, когда обещал показать вечером новую пьесу под названием «Смерть, разрушение и тайны преисподней». Осторожность восторжествовала, и толпа только начала было кричать, чтобы выразить свою верность: «Найдем убийц!», «Отомстим за смерть нашего славного императора!», как на ростральную трибуну взошел Азиатик, человек с внушительной внешностью, пользовавшийся полным доверием Калигулы.

— Вы ищете убийц? — воскликнул он. — Я тоже. Я хочу поздравить их. Я об одном только жалею — что не я нанес удар. Калигула был низкий человек, и, убив его, они поступили благородно. Римляне, не будьте идиотами! Вы все ненавидели Калигулу и теперь, когда он мертв, можете спокойно вздохнуть. Расходитесь по домам и отпразднуйте его смерть песнями и вином.

Неподалеку стояли подтянутые сюда три или четыре роты из городских полков, и Азиатик сказал им:

— Солдаты, мы рассчитываем на то, что вы будете поддерживать порядок. Верховная власть в Риме снова в руках сената. Мы снова республика. Подчиняйтесь приказам сената, и, даю вам слово, к тому времени, когда все войдет в свою колею, каждый из вас станет значительно богаче. Следите, чтобы не было ни грабежей, ни уличных беспорядков. Любое посягательство на жизнь или имущество граждан будет караться смертью.