Собрание сочинений в девяти томах. Том 2. Сильнее времени

Казанцев Александр Петрович

Он повел гостью по сводчатому помещению. По обе стороны виднелись стеклянные витрины. В них Вилена увидела засохшие растения и невольно передернула плечами. Неужели и ей так засохнуть? Впрочем, мало ли примеров замирания жизни? Хотя бы тот же лес! Зимой все замирает, чтобы расцвести весной. Просто зимнюю спячку надо продлить на много лет, «дождаться своей Весны»!

И, словно в подтверждение этих мыслей, она увидела за стеклом трех притулившихся друг к другу кроликов с обвисшими ушами. Рядом, в витрине, как перевернутый маленький дракон, оскалив зубы, лежал на спине безобразный варан. За окном с железными прутьями спал, как в берлоге, бурый медведь.

– Ну вот. Теперь очередь за спящей красавицей, – улыбнулся Руденко Вилене и подвел

ее к хрустальному, как ей почудилось, кубу. Это была прозрачная камера. Посередине на постаменте лежала собака с вытянутыми, застывшими лапами, с уткнувшейся в прибор длинной мордой. Белая шерсть с подпалинами казалась только что расчесанной. – Вот она!

– с гордостью сказал академик. – А как она предана была нам с Марией Робертовной, пересказать невозможно. Семь лет, два месяца, девять дней… Хотелось подождать еще годика три, хотя Виев и торопит.

– Виев? Почему Виев?

– А как же? Не исключено, что при дальних звездных маршрутах к иным галактикам… космонавтов надобно будет погрузить в анабиоз…

– Значит, позже здесь появится… человек? – указала Видена рукой на витрину.

– Начать с вас, скажете? Может быть, и с вас… – Ученый тяжело вздохнул. – Вот ежели опыт завтра удастся, тогда и поговорим: занять ли вам место нашей Лады?

Вилена пристально посмотрела на спящую собаку:

– Я слышала об одной скандинавской женщине, которая в одном из прошлых столетий проспала в летаргии двадцать лет.

– Проснулась и попросила поднести ей к груди ребенка? А ее двадцатилетняя дочь стояла рядом?

– Говорят, мать так и не стала ее ровесницей. Через год увяла и умерла.

– Анабиоз – не летаргия. Все процессы останавливаются полностью. Надобно научиться их возобновлять, ежели, разумеется, не произошло необратимых процессов.

– Почему же вы остановились на собаке, а не на обезьяне? – спросила Вилена.

– Думаете, голубушка, что обезьяна ближе к человеку, чем собака?

– полушутливо спросил академик. – Я вот порой сомневаюсь. Не слишком ли надменен человек, провозгласив себя одного разумным на Земле и все проявления разума у животных высокомерно относя к инстинкту? Прежде чем усыпить Ладу, я ставил на ней много опытов. Трудно найти более разумное существо. Обезьяна подражает человеку. Собака же несет службу отнюдь не в подражание, а сознательно выполняя свои обязанности. А преданность? Любовь к хозяину? Самоотверженность? Пес легко приносит себя в жертву вопреки инстинкту самосохранения. А сколько случаев с собаками, горюющими на могилах своих хозяев? Известны даже собаки, тщетно ждавшие у пирса невернувшихся, погибших моряков… Ужель это условные рефлексы? Лада навела меня на многие мысли…

– Расскажите мне о ней, – попросила Вилена. – Ведь я мечтаю занять ее место в камере.

– Об этом мы еще подумаем. А о Ладе расскажу. Представьте себе… у меня был создан прибор, с помощью которого Лада говорила…

Вилена изумленно посмотрела на ученого.

– Удивляться или восхищаться? – спросила она.

– Быть терпеливой. Я объясню вам, почему удовлетворение вашей просьбы я ставлю в зависимость от того, каким проснется это усыпленное семь лет назад существо.

– Так она говорила?

– Разумеется. Собаки ведь не говорят вовсе не потому, что у них не хватает на это ума. Попугаи же говорят. И не только бездумно повторяют. Известны опыты еще двадцатого века, когда пара обученных попугаев вела между собой оживленный диалог, насчитывающий пятьсот фраз.

– А Лада?

– Язык у Лады был неудачно устроен, не то что у попугаев. Мне всегда хотелось сделать некую операцию с собачьим языком! Да руки у меня дрожать стали.

Вилена подалась вся вперед:

– И она заговорила… без операции?

Академик улыбнулся. Он подошел к стеклянному кубу и вынул из стоящего рядом шкафа небольшой шлем с пружинками проводов, тянущимися от него к ящику, похожему на допотопный радиоприемник.

– Как известно, – начал академик, –

животных уже давно пытались обучать «языку глухонемых», где понятия передаются не звуками, а жестами. Мне этого было мало. Я ждал от собаки большего, чем от мартышки. У человека речь возникает от сокращения голосовых связок и манипуляций языка. Им сопутствуют совершенно определенные биотоки мозга, как предшествуют они любому преднамеренному сокращению мышц тела. Еще в двадцатом веке этим воспользовались, чтобы сделать протез руки, управляемый биотоками мозга, отражающими команды, каковые мозг давал отсутствующим мышцам. Но эти мышцы заменили частями протеза. И «механическая рука», не отличаясь по размерам и форме от нормальной, могла проделывать все, что угодно: управляться с ножом, вилкой, отверткой, даже играть на рояле. Ну а уж ежели так, то отчего же не воспользоваться биотоками мозга, возникающими при желании передать какое-нибудь понятие? Отчего не заставить их управлять специальным аппаратом, имитирующим голос, произносящим звуки, которые складываются в слова? Здесь не было ничего особенного. Ведь если бы подсоединить к собаке протез человеческой руки, она легко научилась бы грамоте глухонемых, их жестам. Кибернетики по моей просьбе решили этот вопрос куда изящнее.

– Удивительно! – только и могла выговорить Вилена.

– Еще бы! – удовлетворенно отозвался академик. – Но я вам расскажу все до конца, вам надобно знать. Перед вами действительно Спящая Красавица из сказки.

– Только наяву.

– Именно наяву. Так вот, этот ящик разговаривал за мою Ладу ничем не хуже человека. Тембр голоса, по желанию моей Марии Робертовны (певицей она была когда-то), сделали под приятное контральто. Я и сам попробовал говорить с помощью ящика, не размыкая губ. Получилось! Аппарат подчинился моим биотокам – заговорил. Тогда я стал обучать собаку. Мне необходимо было сделать ее «прототипом разумного существа», а «речь» – немаловажная его особенность. Ладе достаточно было захотеть произнести слово или фразу – и ящик звучал. Долго я бился, чтобы стихийные звуки начали складываться в слова разумной речи. Когда это было достигнуто, вопрос был решен. Теперь собаке достаточно было попытаться что-нибудь сказать, а склонность у ней к этому и прежде была, и аппарат произносил за нее все то, что она сказала бы сама, обладай она нужными органами. Я учил ее говорить не как учат попугаев или щеглов, а как учат детей. И привязался к ней, как к ребенку. И страшно становилось подумать, ради чего я все это затеял. А вы вот являетесь ко мне – усыпите на полвека!..

– Я не могу иначе. Ладу же вы усыпили, хоть она и говорила… почти как я…

– Ну, ну!.. Не спешите с аналогиями. Лада не говорила больше того, что умела передавать и просто взглядом. Не надо думать, что она была мыслителем. Но «говорить ящиком», если можно так выразиться, она научилась. Через него просила меня пойти погулять, дать ей есть, пить, найти Марию Робертовну. Говорила, что очень предана нам и любит нас. И она никогда не лгала. Не умела.

– Должно быть, и любили же вы ее!

– Еще бы! Мы с Марией Робертовной в ней души не чаяли. Мэри особенно любила с ней беседовать. Да и Лада тоже. Она сама подбегала к прибору, который стоял в моем кабинете, и лаем требовала, чтобы на нее надели шлем. Знала несколько сот слов… и даже по-английски. Это все Мария Робертовна!..

– Я уже полюбила ее, свою предшественницу, – сказала Вилена, разглядывая спящую собаку.

– Ее предок был заслуженным воином. В то далекое для нас время Великой Отечественной войны он обнаружил и помог разминировать десять тысяч фашистских мин. А сколько его собратьев оказывали тогда помощь раненым, проносили сквозь шквальный огонь донесения, задерживали шпионов, преступников!.. И все эти услуги принимались человеком от собак без малейшего признания за ними примитивного мышления. Видно, предостаточно в нас высокомерия «богоподобного существа», каковым издревле в силу своего невежества вообразил себя человек.