Собрание сочинений в девяти томах. Том 5. Льды возвращаются
Шрифт:
Он ответит, что все это давно читал, и упрямо качнет головой…
Эллен ночевала в комнатушке Тома, которого Джен взяла к себе. Ночью дверь комнатушки оказалась запертой. Пристыженный, я пошел спать на улицу под гигантским старым вязом, ветви которого в свое время облазил.
На рассвете отец поднял меня. Эллен была уже готова, снова мальчишески прелестна, в платочке, с опущенными, чуть лукавыми глазами.
Мы проработали три дня, три счастливейших дня моей жизни. Я даже полюбил эти семейные вечера с открытым ртом Тома, с искрящейся завистью Джен, вялой тупостью зятя, хлопотами матери и воркотней ничего не понимающего в политике отца, зудящего об оптовых ценах, ссудах, процентах, удобрениях, конкурирующей компании, бессовестной и во всем виноватой, о механизации, снова о ценах, процентах и ссудах, которые до смерти нужны и которых негде взять… Что-то чистое, патриархальное, бесконечно уютное и честное было во всем этом!..
А Эллен! Я готов был стать фермером, всю жизнь забрасывать механической швырялкой размельченную кукурузную массу в башню для силосования, лишь бы мне помогала совсем новая, удивительная Эллен. А как она разговаривала со старшими! Почтительно, не поднимая глаз и всегда находила себе какую-нибудь работу. Или она превосходная актриса, решившая поозорничать, или сокровище!
Отец и мать, даже досадующая на все Джен были без ума от нее. Отец подмигнул мне и сказал, что к моему возвращению из Африки приторгует для меня соседнюю ферму. Бедняга Картер совсем разорился, все идет с молотка, можно будет купить хозяйство за бесценок.
В последний вечер Эллен, отвечая на расспросы отца, рассказывала о себе.
Да, она кончает сейчас колледж. Теперь модны точные науки. Может быть, станет преподавать их или устроится на другую работу.
Отец вздыхал и подмигивал мне.
– Работа? На ферме ее хоть отбавляй!
Родители ее давно умерли, она их не помнит, продолжала Эллен. Старый мистер Сэхевс воспитывает ее и хочет от нее очень многого. Она еще знает языки. Может быть, это тоже пригодится.
– Вот Тома обучите! – смеялся старик. – Он будет водить по ферме иностранных туристов и показывать им, как надо хозяйствовать.
Эллен сказала, что в последний вечер хочет погулять.
Мы пошли с ней в гору, к лесу. Перед нами была уходящая в небо тень, за нами – лунное море равнины.
– Слушайте, Рой. Я хочу проверить вас. Возьмите апельсин.
– Вам очистить его?
– Нет. В состоянии вы положить его себе на шляпу? Я отойду на двадцать шагов. Не бойтесь, я не промахнусь.
– Из чего? – усмехнулся я.
Но она достала из сумочки настоящий револьвер. Я только развел руками:
– Если вам хочется продырявить мою голову, то пожалуйста. Но я рискую не из смелости, а будучи уверен, что при лунном свете вам и в голову мне не попасть, пусть она даже распухнет от изумления.
Эллен рассмеялась, отняла у меня апельсин, высоко подбросила в воздух и выстрелила.
Апельсин упал шагах в десяти. Она подбежала к нему, подняла и бросила мне. Я хотел поймать его на лету, но промахнулся. Апельсин покатился под гору, я едва догнал его.
Черт возьми! Он был прострелен…
– Теперь слушайте, Рой. Я попробовала этой жвачки – жизни на ферме… Но я предназначена для другого. Может быть, лучше было бы положить апельсин вам на голову и выстрелить чуть ниже цели. По крайней мере, мне не нужно было бы сейчас мучиться…
– Конечно, я безоружен, мисс гангстер…
– Я не шучу. Мне больно. Я позвала вас проститься со мной.
– Разве мы не едем утром вместе?
– Нет. Вы проводите меня сейчас до железнодорожной станции. Я уже посмотрела расписание. Проводите… навсегда…
Я не хотел верить ушам. Я не знал, что она умеет плакать.
Эллен не позволила будить стариков. Мы ушли на станцию, крадучись, пешком, без автомобиля.
Я все никак не мог привыкнуть к ее причудам и уверял себя, что все обойдется. Ведь мы уже прощались в Нью-Йорке…
На перроне заштатного полустанка, где на каждого пассажира смотрят, открыв рот, мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, и молчали, у меня вдруг горько защемило сердце, захотелось своей фермы, жены с прелестной мальчишеской фигуркой, дедовского кресла… Я отогнал от себя глупые видения. Что ж, мы снова увидимся в Нью-Йорке?.. Я так и сказал ей.
– Вы ничего не поняли, милый Рой. Мы никогда больше не увидимся.
Мне стало не по себе.
– Нет, нет… не потому… – добавила она быстро. – Вы милый, родной… Но так надо… Это уже не зависит от меня… Какое страшное слово «никогда».
С грохотом подошел поезд и тотчас двинулся. Эллен уже со мной не было. Я ощущал только вкус поцелуя на губах и легкий ее аромат…
Я побежал вслед за поездом, остановился у стрелки и заплакал.
…Все это произошло чуть ли не год назад, а я и сейчас, перечитывая свой дневник, помню тот день, будто наше прощание было только вчера».
Глава четвертая. Снова холод
Тяжела мертвая зыбь. Мистеру Джорджу Никсону казалось, что нет никакой волны, но исполинские морщины океана незаметно и неумолимо вздымали на себя и судно, и даже весь мир земной…
Этот мир земной воплощался для мистера Джорджа Никсона в зыбкой палубе предоставленного ему полицейского катера, который он злобно проклинал вместе с почтительными полицейскими чинами и обиженной супругой в бриллиантах, но с припухшими глазами.
Что женщина понимает в бизнесе!
Мистер Джордж Никсон страдал морской болезнью, не выносил мертвой зыби и женских слез. Его детское лицо с обозначившимися подглазными мешками позеленело, как морская трава. Невысокий, но сбитый, крепкий, вцепившись сильными пальцами в холодный прут реллингов, он откинулся на вытянутые руки, сохраняя достоинство. Его маленькие сверлящие глаза исступленно смотрели назад, на взбитую винтом пенную полосу за кормой, на далекий горизонт, из-за которого словно прямо из воды, как в дни нового всемирного потопа, поднимались четкие башни небоскребов.
Что понимает женщина в политике!
Статуя Свободы, сторожившая с холодным камнем факела в руке выход из порта, исчезла первой вместе с тюремным замком у ее ног…
Небоскребы выше. Они остались. И это символично! Мистер Джордж Никсон разглядывал зубцы на горизонте, припоминая названия зданий.
Да, в новом «всемирном потопе коммунизма», как ноевы ковчеги наглого предпринимательства, видны еще над поверхностью и Импейер-билдинг – этот столп американского просперити, и Эдисон-билдинг – символ высоты американской техники, и Рокфеллер-центр – скала мира частной инициативы. Надо шепнуть парням, чтобы использовали эти мысли в своих статьях. Выше всех поднимается, сверкая на солнце, как горный пик слоновой кости, пластмассовый шпиль Рипплайн-билдинга, который на семнадцать этажей выше самого высокого здания в мире.