Собрание сочинений в пяти томах. Том 5
Шрифт:
После этого бандит робко поплелся по тротуару, а человечек пересек улицу и присоединился к толпе.
— «Дурной» человек? — сказал он. — Полагаю, что нет. Он не способен обидеть и муху. Это — Зеке Скиннер. Он вырос на ферме в Коннектикуте по соседству со мной. Он представитель какого-то дутого средства от печени, и это его обычный уличный трюк, чтобы привлечь внимание толпы. Я дал ему взаймы восемь долларов в Гартфорде лет девять тому назад и думал, что уж никогда больше его не увижу. Его голос показался мне знакомым. Уплатил? Надо думать, что уплатил. Я всегда получаю то, что мне следует.
После этого толпа рассеялась, а двенадцать
Самого обыкновенного вида субъект в сорочке-неглиже, вышедшей из моды еще в прошлом году, вошел в контору газеты и развернул рукопись длиною в добрых три фута.
— Я хотел повидать вас относительно этой небольшой вещицы, которую я собираюсь поместить у вас в газете. Здесь пятнадцать четверостиший, помимо прозаического материала. Стихи трактуют о весне. Мой почерк немного неразборчив, и мне придется прочесть вам это самому. Благоволите прослушать.
ВЕСНА Воздух полон нежных зефиров, Трава в зеленые коврики вяжется. Зима ушла из наших квартиров, А весна пришла, как мне кажется. Когда солнце заходит, туманы Ползут из низких болот, А когда звезды зажигаются, освещая заоблачные страны, Холодный ветер дует, принося много хлопот.— Отнесите эту ерунду в редакцию, — сказал заведующий конторой коротко.
— Я там уже был, — возразил обыкновенного вида субъект, — и они направили меня сюда. Это заполнит целый столбец. Я хочу поговорить с вами о цене. Последнее четверостишие читается так:
Весенняя томность, чему есть примеры, Закупоривает нашу кровь в сердцах — И мы должны немедленно принимать меры, Чтобы не обратиться в то, чему имя: «Прах».За этим следует прозаический материал, который написан на машинке, как вы можете видеть, и вполне разборчив. Теперь я…
— К черту! — сказал заведующий конторой. — Нечего вам тут шляться и читать ваш старый весенний бред. Мне и так все утро досаждали представители фабрик, вырабатывающих бумагу и краску. Почему вам не заняться делом вместо того, чтобы валять дурака таким образом?
— Я не имел в виду отнять у вас время, — сказал посетитель, скатывая в трубку рукопись. — В городе имеются еще другие газеты?
— Да. Несколько. Семья у вас есть?
— Есть, сэр.
— Тогда какого черта не займетесь вы приличным делом, вместо того чтобы кропать гнусные вирши и читать их занятым людям? Мужчина вы или нет?
— Очень извиняюсь за беспокойство, — сказал самого обыкновенного вида субъект, направляясь к выходу, — я вам сейчас объясню, как обстоит дело. Я заработал за прошлый год свыше восьмидесяти тысяч долларов на этих самых маленьких вещицах, которые я пишу. Я помещаю свои весенние и летние рекламки для фирмы, вырабатывающей патентованное средство «Сарсапарилла», одним из совладельцев коей я являюсь.
Я решил затратить около тысячи долларов на рекламу в этом городе. Я побываю
Заведующий конторой стал после этого случая настолько осторожен, что все начинающие поэты города читают ему теперь свои стихи и он безропотно их выслушивает.
— Вы дали заметку о самоубийстве, как я вас просил вчера вечером? — спросил редактор у новичка-репортера, только что окончившего школу журнализма.
— Я видел труп, сэр, но не нашел возможным дать его описание.
— Почему?
— Каким бы образом мог я написать, что горло несчастного было перерезано от уха до уха, когда у него всего-то было одно ухо?
Это был большой мистификатор, никогда не пропускавший случая подшутить над кем-нибудь.
Несколько дней тому назад он встретил приятеля на Мэйн-стрит и конфиденциально шепнул ему:
— Я никогда бы не поверил этому, но полагаю своим долгом сделать факт общеизвестным. Мистер Джонсон, гласный нашей части города, принял деньги с определенной целью избежать крика.
— Невозможно! — сказал приятель.
— Говорю вам, что это правда, так как я случайно подслушал разговор и своими глазами видел, как деньги были переданы ему и как он взял их и положил в карман.
Затем он продолжал свой путь, не сообщив никаких подробностей, и целых два дня город только об этом и говорил.
Он совсем забыл об этом и не вспоминал до того дня, когда столкнулся с мистером Джонсоном и понес ущерб в виде двух фонарей под глазами и разорванного сверху донизу пальто.
После чего ему пришлось обходить всех и объяснять, что под деньгами, данными гласному во избежание крика, он разумел десять центов, переданные последнему его женой, чтобы купить успокоительного для младенца.
Он был стар и слаб, и песок в часах его жизни почти истек. Он двигался неверными шагами вдоль одной из самых фешенебельных улиц Хаустона. Он оставил город двадцать лет тому назад, когда последний был немногим больше влачащей полунищее существование деревни, и теперь, устав странствовать по свету и полный мучительного желания поглядеть еще раз на места, где протекло его детство, он вернулся и нашел, что шумный деловой город вырос на месте дома его предков. Он тщетно искал какого-нибудь знакомого предмета, какого-нибудь привычного вида, могущего напомнить ему минувшие дни. Все изменилось. Там, где стояла хижина его отца, высились стены стройного небоскреба; пустырь, где он играл ребенком, был застроен современными зданиями. По обе стороны расстилались великолепные лужайки, подбегавшие к роскошным особнякам.
Внезапно, с радостным криком, он бросился вперед с удвоенной энергией. Он увидел перед собой — не тронутый рукой человека и не измененный временем — старый знакомый предмет, вокруг которого он бегал и играл ребенком. Он простер руки и кинулся к нему с глубоким вздохом удовлетворенности.
Позже его нашли спящим с тихой улыбкой на лице на старой мусорной куче посередине улицы — единственном памятнике его сладкого детства!
Это всего только легкий диссонанс в радостной праздничной музыке. Минорная нотка под пальцами Рока, скользнувшими по клавишам, в то время как рождественские славословия и песни наполняют весельем святочные дни.