Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы
Шрифт:
Миша задумчиво попыхивает трубкой.
— Кто его знает. Говорят, разбойники крепость ставили. Да мало ли что болтают…
— А верно, что там нечистый ходит?
— И то!.. — неопределенно отзывается Миша.
Гордубал переворачивается на спину. Благодать, думает он себе. А что там внизу, и не знаешь. Люди суетятся, мешают друг другу, вот-вот сцепятся, как петухи; стиснешь зубы — только бы не закричать.
— Жена у тебя есть, Миша?
— Чего?
— Жена у тебя есть?
— Нету.
Над равниной не увидишь таких облаков. Небо там пустое. А здесь их — точно коров на выгоне. Человек лежит на
Гордубал опирается на локоть.
— Хочу спросить тебя кой о чем, Миша. Не знаешь ли ты какой приворотной травы?
— Чего?
— Траву приворотную знаешь? Ну, чтоб девка в тебя влюбилась.
— А, — ворчит Миша, — на что мне?
— Да не тебе, а, скажем, другому надобно.
— На что она? — сердится Миша. — Не к чему.
— А все-таки знаешь ты такую траву?
— Не знаю, — отплевывается Миша. — Что я, цыганка?
— Да ведь лечить ты умеешь?
Миша ни слова, только помаргивает.
— А ты нешто знаешь, какой смертью умрешь? — говорит он вдруг.
Гордубал садится, и сердце у него учащенно колотится.
— Думаешь скоро, дядя Миша?
Миша задумчиво моргает.
— А кто его знает. Долго ли жить человеку!
— А сколько лет тебе, Миша?
— Чего?
— Сколько лет тебе?
— А я не знаю. На что знать?
— Правильно, на что знать? — вздыхает Гордубал.
Зачем, к примеру, знать, о чем думает Полана. Там, внизу, человек мучится от этого, а здесь думай, голубка, что хочешь. Была бы счастлива — не думала бы. Просто чудно, как все это далеко отсюда, так далеко, прямо сердце замирает. Когда человек один остается, он точно с большущей высоты на себя смотрит и видит, как он суетится, сердится, волнуется… А сам-то всего-навсего эдакий перепуганный, маленький муравеюшка, который не знает, куда деться.
Великое спокойствие нисходит на Юрая. Такое великое, что сердцу больно. Гляньте-ка, эдакий мужик, а вздыхает, вздыхает под бременем благодати. Эх, как не хочется вставать и спускаться в деревню. Да что там — не хочется, просто сил нет. Лежать бы здесь тихо, тихо, чтобы в душе все смирилось и улеглось. Лежать дни и недели, лежать, пока все утихнет и заживет. Лежать дни, лежать недели и ждать, пока все успокоится внутри. Пусть ворочается купол небесный, пусть вол наклоняет над тобой голову и фыркает прямо в лицо, пусть сурок приглядывается — человек ты или камень. Камень, конечно, и зверек прыг на тебя, поднимается на задние лапки и прислушивается… Гордубал лежит, раскинув руки: нет сейчас ни Гордубала, ни Поланы, только небо, земля, ветер и звяканье коровьих колокольцев. Облака тают, как дыхание на стекле, от них не остается и следа… Вол небось думает: хлопот-то у меня сколько, а сам всего-навсего пасется, позвякивая бубенцом…
Зачем знать? Смотри. Ведь и бог смотрит. У него громадный, спокойный коровий глаз. Ветер гудит, и кажется, что это гудит само время. И откуда только оно берется?.. Зачем знать?
Скоро вечер, Юрай возвращается домой, идет лугами, входит в лес — шагает легко, размашисто. На душе у него умиротворение, ничто не тревожит его. Ладно, Полана, не буду больше торчать у тебя на глазах, тесен двор для двоих. Найдется где-нибудь работенка, а если нет, заберусь сюда наверх, посижу до вечера. Долго ли жить человеку? Зачем, скажи на милость, двум муравьям мешать друг другу, ведь места хватает, непонятно даже, откуда его столько. А я могу и издалека поглядывать на свой дом. Слава, богу, вершин у нас не перечесть. Можно забраться высоко, высоко, под самую бороду богу, и глядеть оттуда. Залезть туда, где гуляют только облака и тают, как пар.
Уже слышен звон стад, а Гордубал все еще сидит на поросшей тимьяном меже, держит букетик ягод в руке и глядит вниз на новую красную крышу. Двор виден как на ладони. Взять бы Гафию сюда и показать ей — гляди, Гафия, чем не игрушка?
На двор выходит крохотная светлая фигурка и останавливается. А вон из конюшни появляется другая фигурка — темная, идет к первой и становится рядом. Они не двигаются, как игрушечные. Муравьи — те шевелили бы усиками, бегали бы взад и вперед, а люди чудные, стоят рядом — и ничего больше. «Зачем знать?» — думает Гордубал. Но странно, почему они так долго, так неподвижно стоят?! Даже страшно делается — стоят и не шелохнутся.
Где же, Юрай, мир, что ты нес с гор? Где то бремя, что гнетет тебя? Многое ты взял оттуда, и много в том печали. Раскинул руки и несешь теперь свой крест. А те двое внизу стоят и стоят. Ах, господи, хоть бы уж тронулись с места! Вот наконец светлая фигура сорвалась и исчезла. А черная все стоит, не движется… Ну вот, слава богу, и ее уже нет.
С букетиком ягод возвращается домой Гордубал. Только ягоды принес, да и те забыл во дворе. И опять все четверо сидят за столом. «Я видел серну, Гафия», — хочется сказать Гордубалу, но не выговорить этих простых слов, застревают они в горле, точно большие куски.
Полана не ест, бледная, словно вырезанная из кости. Штепан насупился над тарелкой, мнет пальцами хлеб, и вдруг, бросив нож, убегает, точно подавился.
— Что с дядей Штепаном? — вздыхает Гафия.
Полана ни слова. Молча она убирает со стола, посинела вся, дрожь никак не унять.
А Гордубал уходит к коровам. Лыска поворачивает к нему голову, звенит цепью. Что, хозяин? Почему ты так тяжело дышишь? Эх, Лыска, зачем тебе знать? Тяжко, тяжко все это, хуже, чем цепь. Там, в горах, звякали бы мы с тобой колокольцами, ты да я, — много там места, и богу его хватает. А среди людей тесно. Двое-трое сойдутся, и такая теснота! Что, не слыхать разве, как звенят наши цепи?..
Напился Манья в ту ночь, нажрался как свинья. Не в Кривой, а у корчмаря еврея в Толчемеши. Подрался с парнями, говорят, до ножей дело дошло. Кто знает? Но к утру вернулся, опухший, избитый, отсыпается теперь в конюшне. «Надо бы коней напоить, — думает Юрай, — да не буду я в твои дела мешаться. Нельзя с конями разговаривать. Ну и ладно, смотри за ними сам».
Полана — тень-тенью, глаза бы на нее не глядели. «Ох, и дела! — хмурится Гордубал. — Что делать?»
И душно, душно, как перед грозой, мухи кусаются, не дают покоя. Ох, какой нехороший день! Юрай бредет в сад за амбаром. Да и здесь ему не по себе. Ну что тут делать? Одна крапива, а сколько черепков — не оберешься, и мусора, мусора… Полану не видать, притаилась где- то в клети… Прости тебя бог, Полана, не понимаешь ты, как тяжко мне здесь…