Собрание сочинений в трех томах. Том 1.
Шрифт:
Бригадиров в колхозе трое: Пшеничкин Алексей Антонович, Катков Митрофан Андреевич и Платонов Яков Васильевич. Все они очень старательные, хозяйственные, хорошие руководители бригад, почти непьющие, но характеры у них разные. Пшеничкин живет так, будто радуется вечно и полон радужных надежд; Платонов человек критического ума и иногда говорит: «Надо изживать недостатки, а не только говорить о хорошем»; Катков это человек быстрый и в работе и в мыслях: он в уме может моментально такие цифры помножить, что диву даешься!
И
Пшеничкин — белокурый, кудрявый, голубоглазый, фуражка — набок, чуб над виском, и всегда верхом в седле: — с самого раннего утра и до позднего вечера, а в уборку — и ночью.
Платонов, несмотря на почтенный возраст, ни бороды, ни усов не носит, всегда чисто выбрит, волосы, совсем седые, зачесывает назад, ездит только на дрожках.
У Каткова — лоб высокий, нос тонкий, лицо симпатичное, веселое, с шустрыми черными глазами. Этот никаких средств передвижения, кроме мотоцикла, не признает и признавать не желает.
И вот смотрите! Разные люди, совсем-совсем разные, во всем разные, а как они одинаково сильно любят свое дело, сколько работают! Летом по семнадцать-восемнадцать часов в сутки в труде.
Где-то вы теперь, мои дорогие друзья-бригадиры? Радостно мне услышать ранним утром, перед восходом солнца, песню Алеши Пшеничкина; больно вспомнить, как он плакал над просом, которое побил град; приятно вспомнить, как его голубые глаза внимательно смотрели на меня на зимних занятиях по агротехнике! С благодарностью помню и наши беседы на отдыхе и мудрость Якова Васильевича Платонова. Вихрем бы промчался теперь с Митрофаном Андреевичем Катковым по шляху на его мотоцикле, а остановившись у комбайна, вместе помогли бы молодому комбайнеру пустить в ход машину. Все знает этот Катков! Умница!
Урчат ли тракторы, грохочут ли комбайны «Сталинцы», мчится ли юркий самоходный «С-4», слизывая на ходу пшеницу, ворочает ли плуг пласты чернозема, гремит ли молотилка, полют ли посевы, сеют ли, веют ли — везде, везде они, бригадиры. Мои верные соратники, с какой охотой написал бы я сейчас и о вас, но — что поделаешь! — пока приходится писать о Прохоре Палыче. Это очень-очень нужно!
А дни у Прохора Палыча пошли неспокойные.
Утром он встал, прочитал листок календаря, оделся и пошел в правление давать наряд.
— Все в сборе? — спрашивает он, чинно усаживаясь за стол.
— Все, — отвечают бригадиры хором.
— Та-ак. С чего начнем?
— Да у вас небось план имеется, — улыбается Катков.
— Имеется: все в поле, как одна душа! Кто нарушит трудовую дисциплину — дух вон!
— А мне надо подвезти корм лошадям: три подводы, — говорит Пшеничкин.
— Мне надо в лес за дубками для крытого тока: две подводы, — заявляет Платонов.
— У меня в поле сегодня пойдет только десять человек, а остальные — на огород, — подает голос Катков.
— Так. Я, Самоваров, выслушал и говорю: борьба за урожай — первое дело. Меня, Самоварова, избрали выправить, а не распылять. Все в поле!
И началось! Спорить, кричать, доказывать! Пшеничкин, красный, как вареный рак, кричал, что лошади подохнут, что он отвечать не будет, что лошадь не мотоцикл и не автомобиль, в нее бензину не нальешь, что ей требуется не бензин, а рацион зоотехники и что он вообще не понимает, как понимать непонятное. Катков скороговоркой резал, что огород — это деньги колхоза, что все надо делать планово.
Платонов молчал и думал.
Прохор Палыч слушал, слушал все это, да ка-ак стукнет кулаком по столу:
— Всем в поле! Во всех справочниках и календарях написано — борьба за урожай, борьба за хлеб и тому подобно. А вы с капустой, с дубками, с лошадями своими лезете! На подрыв пошли! Не позволю!
Платонов молчал и думал. Потом все трое сразу вышли. Алеша Пшеничкин с досады настегивал себя по сапогу плетью. Катков выскочил пробкой и стукнул дверью, а Платонов вышел спокойно, будто ничего особенного не произошло.
Время шло. Уже одиннадцатый час дня, а народ слонялся по двору вокруг правления, многие сели на травку, курили и балагурили; волы и лошади стояли запряженными, ездовые сидели, свесив ноги и греясь на солнышке, как заправские лентяи. Никогда такого не было я колхозе «Новая жизнь», а тут получилось… Вот вышли бригадиры из правления, а народ — к ним: что ж, мол, это такое? Какой наряд?
— Не знаю, — сказал Пшеничкин.
— Чорт его знает! — сказал Катков.
— Все в поле! — сказал Платонов, увидев выходящего Прохора Палыча.
Раздались возгласы:
— А чего всей бригаде делать в поле? Капуста пропадет.
— Убирать скоро, а в нашей бригаде крытый ток не закончен. В лес надо.
Прохор Палыч все это слышал. Он сразу понял, откуда ветер дует, и сказал бригадирам:
— Вот полюбуйтесь на вашу дисциплину! Двенадцатый час, а у вас люди лодырничают. Развалили колхоз, проходимцы вы этакие! Да еще и массу подстроили на меня, слова-то говорят ваши! Слышь: о капусточке да о дубочках. Это-то мы учтем!
Тем временем, пока народ волновался, Платонов сказал двум другим бригадирам:
— Зайдемте-ка в конюшню да посмотрим, что там сделать: пора, наверно, мазать ее.
Прохор Палыч упер руки в бока, расставил галифе во всю ширину крыльца и решил наблюдать, будет ли выполнен его наряд, а бригадиры вошли в конюшню. Там Платонов и говорит:
— Алеша! Ты садись на меринка — и за село: встречай и направляй своих куда следует; а ты, Митрофан Андреевич, садись на мотоцикл — и на огород: встречай своих и моим скажешь, а я догоню помаленьку на дрожках. Но из села выходить всем только в поле. Понятно?