Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Шрифт:
На станцию пришли с рассветом, все было видно. Их загнали в товарный вагон, сделали перекличку и задвинули дверь наглухо. В вагоне уже было порядочно людей. Кто-то соорудил из жестяной банки, тряпья и постного масла «фунек» и зажег его. Здесь же оказалась и печка-буржуйка, рядом дрова и кадка с водой. Перед огоньком возилась баба с мальчиком. Кто-то уже пристраивал на печку котелок, чтобы варить, кое-кто стал закусывать. Вагон оживлялся, обживался с каждой минутой. Но лица оставались суровыми, недоверчивыми,
Сычев ничего не ел. Он только пил воду, поднося трясущимися с похмелья руками кружку. На второй день он заболел и кричал в бреду:
— Смерть! Моя смерть! Моя, моя! Это вот моя!
А вагон перестукивал и перестукивал. На какой-то станции Сычеву дали лекарства, и к нему часто стал наведываться сопровождающий состав врач. Помаленьку Сычев начал поправляться, но пока не вставал. Василий Петрович подсаживался к нему, и они перебрасывались короткими фразами. Такой уж человек Василий Петрович, что в беде забыл обиду.
— Значит, едем? — спрашивал он у Сычева.
— Едем, — отвечал тот.
— Куда же мы едем?
— Бог один знает.
— Поправляешься?
— Ага. Лучшеет. Грудь остудил в санях-то.
— Через водку, должно быть?
— Должно быть.
Разговорить дальше Сычева было невозможно.
На пятые сутки пути, ночью, в вагоне умерла женщина — та самая Глашка. Муж плакал навзрыд и кричал:
— Люди! Помогите умереть!
Труп ее закопали на глухой станции, в перелеске. А, на следующую ночь мужа нашли мертвым; он перерезал себе бритвой горло. Василий Петрович молился и дрожал.
Дня через два после этого случая на большой и людной станции, где состав стоял уже целые сутки, вошел в вагон человек с портфелем, вынул список и стал выкликать:
— Серов! Есть? Ко мне. — Он выкликнул так около десятка фамилий, и вдруг Василия Петровича ударило как обухом: — Кочетов! Есть?
Василий Петрович встал.
— Выходи.
У дверей собралась группа в десять — двенадцать человек. Незнакомец сказал им:
— Вам всем — домой. Ошибка вышла. Телеграмма на вас есть. Выходи из вагона.
Счастливцы запрыгали на землю один за другим, вслед за начальником. Только Василий Петрович подошел к Сычеву, протянул ему руку и сказал:
— Прощай, Семен Трофимыч, не поминай лихом.
— Прощай, — угрюмо ответил Сычев.
— Может, передать что накажешь?
— Кому? Родни-то нету…
— Плохо тебе — нету родни, — посочувствовал Василий Петрович. — Так ведь без детей и прожил.
— Прожил. Без детей… Но, пожалуй, передай…
— Кому?
— Всем! — воскликнул Сычев. — Всем передай: жалею, что Федьку не задушил своими руками. Жалею! Слышите, люди! — крикнул он в вагон. — Жалею! — И забился в истерике.
— Свят, свят, — пробормотал Василий Петрович.
Он поклонился Лукерье и выпрыгнул из вагона. Там, на путях, начальник с портфелем уже торопил Василия Петровича:
— Какого ты там лешего мешкаешь? Еще кто там остался из наших?Нету? Пошли скорее. Мне ведь вас и к кассе надо довести да еще бежать опять. Вон их сколько вагонов. Везде побывать надо. Вас много, а я один. Не отставай! А что делать — черт их знает. Приказано задержать поезд и отпустить кое-кого… Номера вагонов не указаны, а телеграммы есть на кого-нибудь — найди попробуй. Либо перекличку забыли сделать, либо районы перепутали, а тут целая область в составе. Найди ты его теперь, попробуй. Сам черт не разберет. Так ведь и уедут в Сибирь невиновные.
В голосе его слышалась забота и беспокойство, а с виду был строгим, да еще с пистолетом. У кассы он передал группу другому начальнику (без портфеля, но с пистолетом тоже) и сказал ему:
— Билеты обеспечить. Вот этим. — И спросил: — Как же нам быть? — Он постучал по портфелю. — На пятнадцать человек нету номеров.
Тот ему ответил:
— Может, кто помер дорогой.
— «Помер, помер»! Не думаешь. Искать надо… Фу, черт! — Он закурил, доставая и папиросы и список одновременно. — Кто-то там небось сводку ахнул — «Раскулачили на сто пятьдесят процентов», а мы тут ищи их теперь. — И ушел.
Так Василий Петрович в тот же день отправился обратно по бесплатному билету. Домой он ехал быстрее — за шесть дней обратного пути прибыл уже на свою, последнюю станцию. С тех пор он возненавидел железную дорогу на всю жизнь. Много лет спустя, когда его станут спрашивать: «Как она там, Сибирь-то?» — он ответит всем одинаково: «Куды ни поезжай — железная дорога, конца-краю нету».
Двадцать дней пропутешествовал Василий Петрович. Целых три недели! Он не знал, что случилось в те дни в Паховке.
Шел он со станции, а душа болела: как-то там теперь в родном селе? Лучшего места в мире для него не было и не могло быть. Идет март — через месяц-полтора уже и сев. «Хлопотать, надо хлопотать — весной один день весь год кормит», — думал он, торопясь.
…А за дни отсутствия Василия Петровича в Паховке, несмотря на террор, колхоз жил. Над крыльцом Сычева появилась вывеска «Правление колхоза „Новый чернозем“», во дворе же устроили стойла и свели туда лошадей. Матвей Степаныч проводил здесь день и ночь — он чинил хомуты, прилаживал их к лошадям, нумеруя корявыми цифрами прямо на клещах каждого хомута; спорил до одурения с теми, кто обязательно хотел работать только на своейлошади (иначе выйдет из колхоза). Пока хозяйство колхоза заключалось только в конюшне, здесь и находился неотступно новый завхоз.