Собрание сочинений. Том 2. Проза
Шрифт:
В жизни каждого человека случаются дни, когда меньше всего хочется повстречать знакомого. Но у художника Камаринского жизнь в последнее время состояла исключительно из таких дней, поскольку складывалась самым отвратительным образом. Поэтому, когда, стоя на остановке троллейбуса, он услышал, как чей-то жизнерадостный голос окликнул его, первым желанием художника было отыскать дверь в то самое четвертое измерение, о существовании которого давно твердят фантасты, и незаметно шмыгнуть в нее.
Но то ли фантасты врут, то ли для того, чтобы отпереть эту дверь, мало
Обращенные к нему призывы исходили из недр объекта, по всем признакам являвшегося дорогим автомобилем представительского класса, укомплектованного рядом приспособлений, в совокупности своей выполнявших функции родового герба на дворянской карете восемнадцатого века – тонированных стекол, спецсигнала и номерного знака с тем большим триколором, про который остряки говорят «Кремлевская область». Именно из этой кондиционированной берлоги кто-то взывал:
– Савва, черт полосатый, хрен ты мой золоченый, вот уже не думал тебя увидеть!
Камаринский и так с детства привык к тому, что Саввой в этом мире зовут исключительно его, но взывающий, видно решив, что редкого имени самого по себе недостаточно, недвусмысленно уточнил, что обращается именно к Камаринскому:
– Комар, б**дь, да ты че, склерозом, что ли, страдаешь? Это ж я, Чебурашка!
Полузабытые школьные прозвища оказали необоримое воздействие на запылившееся за годы зрелости подсознание Саввы. Он шагнул, словно сомнамбула, в ту сторону, откуда доносился голос.
Бросив осторожный взгляд за приспущенное дверное стекло элитной колесницы, Камаринский различил в полумраке салона пару удивительно крупных человечьих ушей, словно взятых напрокат у детеныша карликового слона. Такая пара ушей в единственной вселенной, известной Камаринскому по личному опыту, могла принадлежать только одному существу, и удивленный художник воскликнул:
– Пашка, ты?
– Да, это я, Пашка-Чебурашка, – радостно отозвался энергичный баритон. – Садись ко мне в танк, тут поговорим.
Все еще не веря своим слуховым и зрительным рецепторам, Камаринский шагнул с тротуара и неловко нырнул головой вперед в темные глубины авто.
С Пашкой-Чебурашкой Савва просидел за одной партой три последних года в средней общеобразовательной школе. Закадычными друзьями они, впрочем, так и не стали, хотя нелюдимому Камаринскому импонировал тот детский, большеглазый восторг, с которым Пашка Нечипоренко всегда на него, Савву, взирал. Тем не менее характеры у них были слишком разные: после школы пути соседей по парте как-то сразу разошлись, и Камаринский ни за что бы не вспомнил однокашника, когда бы не эти эксклюзивные уши.
Притулившись в уголке необъятного кожаного сиденья, Камаринский изумленно смотрел на энергично потиравшего пухлые ручонки незнакомца, голову которого по бокам почему-то украшала пара нечипоренковских ушей.
– Что, изменился? – предупреждая неизбежный вопрос, бойко затараторил похититель ушей. – Ясен перец, двадцать
– Тебя подвести-то куда? Мне как раз целый час делать нечего.
Осторожно покосившись на шоферский затылок, Савва назвал адрес.
– Вот те на, все так же с мамой живешь? – воскликнул Павел.
– Мама умерла, – равнодушно уточнил Савва.
– Прости, старик, прости, не знал! – мимоходом опечалился Нечипоренко. – Что тебе сказать? Все там будем! А ты как поживаешь? Все карандашом орудуешь, Кукрыникс?
Камаринский кивнул.
– Завидую, завидую! Высокое искусство! Я так и знал, я же в тебя всегда верил! Где мне до тебя – все бабки, бумажки, людишки: не поверишь, даже книжку почитать некогда! Я тебе всегда завидовал, да и сейчас завидую. Так рисовать! Я до сих пор в области живописи ничего мохначе подписи не освоил.
– Твоя подпись, поди, дороже ста моих картин стоит, – неожиданно для себя схамил Камаринский.
– Ну да, стоит, – радостно согласился Нечипоренко, – и что с того? Разве ж это искусство? А вот в твоих картинах всегда было что-то такое… – Пашка щелкнул пальцами, разъясняя уникальность дара Камаринского. – Какое-то четвертое измерение, что ли…
Эти слова заставили Савву насторожиться, несмотря на то, что он и сам недавно думал о четвертом измерении (а вернее, именно поэтому), выражение это в устах Нечипоренко утратило свою банальность: произнесенное вслух оно обдавало каким-то нездешним холодком (хотя, возможно, это был всего лишь побочный эффект работы кондиционера).
– Помню, я попросил тебя Наташку голую нарисовать – и ты так классно нарисовал. Я эту картинку долго хранил, только два года назад потерял, когда из офиса в офис переезжали. И вот что интересно – ты же Наташку голой ни разу не видел, а все оказалось именно так, как ты нарисовал, даже родинки все на нужных местах. Я потом, уже после школы, проверил. Одно слово – четвертое измерение!
– Так ты сейчас с Наташкой? – пытаясь отвлечься от неприятных ощущений, спросил Камаринский.
– Ну что ты, что ты, – смущенно хихикнул Нечипоренко. – Столько воды утекло! С Наташкой у нас как-то не сложилось. А потом еще много с кем не сложилось. Но сейчас я опять женат. На итальянке, – для пущей убедительности разъяснил он.
– Ну и как итальянки? – вежливо поинтересовался Камаринский.
– Тоже стервы. Про тебя и не спрашиваю – богема! Поклонницы, натурщицы и так далее…
Камаринский хмыкнул.
– Ты не поверишь, Комар, а я о тебе часто вспоминал. Даже искать пару раз собирался, да только меня долго по свету носило, а как снова в Москве оказался, все руки не доходили. И представляешь, только вчера подумал: «Ну все, пора Комара отыскать, вспомнить школьные годы далекие!», и тут такая встреча!
Машина тем временем подкатила к до боли родному для Камаринского подъезду.