Собрание сочинений. Том 3.Свидание с Нефертити. Роман. Очерки. Военные рассказы
Шрифт:
— Выпьем.
Иван Мыш жадно опрокинул в себя водку, колупнул вилкой в тарелке, бросил со стуком вилку на стол, подался на Федора широкой грудью:
— Знаешь…
Глаза широко открыты, щеки бледны, губы вздрагивают.
— Знаешь… Я — сволочь. — Голос тихий, искренний, с глухой болью.
И, как в первый раз в коридоре института, Федору стало неловко, стыдно, даже немного страшно от такого признания.
И тем же голосом, с дрожью, с проникновением:
—
— Ну, ну… Я бы сам к себе добровольно такого слова не приставил… И другому бы не позволил.
— Давай выпьем… Ах, черт! Бутылка пуста… Официант! Официант!
Пока официант ходил за водкой, Иван Мыш сидел на стуле боком, напряженный, блуждал глазами по сторонам, время от времени морщился и вздрагивал. И Федор почувствовал, что он утерял свое превосходство над ним, почему-то стало неловко, почему-то испытывает какую-то смутную вину перед этим человеком, невольно жалеет его.
Официант обмахнул салфеткой без того чистую бутылку, поставил на стол. Иван Мыш пошевелился, провел вздрагивающей рукой по волосам:
— Меня, кажется, попрут из института.
— Не думаю.
— Я же условно принят, а сегодня директор на меня… Выпьем…
Федор не притронулся к пододвинутой стопке.
— Если ты позвал меня из расчета, чтоб я сходил и похлопотал перед Вениаминычем, то не рассчитывай. Откровенный по душам разговор и расчет — прости, это противно, — сказал он, глядя в лоб Мышу.
Тот с ужасом затряс головой:
— Что ты! Что ты! И не думал… Мне с кем-то нужно было слово сказать. Вот сегодня, сейчас!.. И спасибо тебе… Бей меня, не жалей! Спасибо, в ножки поклонюсь. Со мной не часто говорят в открытую-то… А институт… Может, и оставят, может, мимо пролетит. Знаю, что плохо пишу, хуже всех! Впервые в жизни не получается — не пойму даже почему. Я же умелый, я все равно возьму свое. Ты же знаешь мои руки…
В общежитии довольно-таки нагрузившегося Федора ждал гость. На койке вежливенько, на краешке, не теряя достоинства, сидел маляр Штука, вел чинный разговор с Вячеславом и Левой Православным.
— Ну, вот и он! Долгонько приходится ждать, долгонько. — Штука протянул руку лодочкой. — Будем здоровы. Ничего, веселенькие, а еще жалуемся, что живем туговато.
Федор хлопнул его по плечу:
— Вот так-то и перебиваемся. С новостями, вижу?
— Новостишки не из больших, так себе, среднего размеру. Коль не передумал, то будь как штык в субботу вечерком… по адресу… Да куда же он, к ляху, запропастился? Ах вот он, миляга…
— Буду как штык, не подведу.
— Ну, а теперь — бывайте здоровы. И так задержался… Спасибо за приятную беседу.
— Чем богаты, тем и рады, — ответил Вячеслав.
Штука направился к двери, но так просто выйти ему не удалось, в дверях, покачиваясь, стоял Иван Мыш, высокий, широкий, как шкаф. Он печально положил свои громадные руки на плечи тщедушному маляру.
— Друг, — заговорил он проникновенно грустным голосом, — ты знаешь, что он… — Иван Мыш кивнул на Федора: — Он — великий человек. Здесь все — великой души… Один я сволочь. Презирай меня.
Маляр сначала растерялся, а потом осклабился, оглянулся.
— А?.. Шутник, право.
Лева Православный не без удивления заметил:
— Эти шуточки и для нас новость, старик.
Вячеслав спросил:
— Федор, как тебе удалось размочить Мыша? Маневр артиста.
— Я сволочь, друг.
— Не имею возможности согласиться. Разрешите пройти.
— Не держу, друг, не держу. Уходи, но помни — Федор Матёрин великой души человек! Он не пренебрег мной!
Освободившийся из лап Ивана Мыша, Штука вновь обрел достоинство, прежде чем скрыться за дверью, не без важности заявил:
— А я знаю, кого себе выбирать. Я наскрозь людей вижу!
— И ты великой души человек. Презирай меня…
— Шутник, право.
В тихом переулке — угрюмый дом, на четвертом этаже — тесная квартира из двух маленьких комнат, забитая вещами. Живут двое — мать и дочь, отец в отъезде, пользуются его отсутствием, чтобы сделать ремонт.
Мать, высокая, полная, в несвежем, обтягивающем необъятную грудь шелковом халате, кошачьи круглые и желтые глаза и юношеские усики над верхней губой. У нее величавые манеры и властный басок. Обметая полами халата кресла и дубовые ножки столов, она командует смиренно сопровождающему ее Штуке:
— Побелка потолка — раз. Окраска стен — два… В первой комнате, я думаю, цвет шоколада. Во второй — цвет морской волны… Сумеете?..
— Шоколада? — чешет в затылке Штука. — Можно. А не темновато будет?
— Посветлее, посветлее разведите. Эдак — кофе с молоком.
— Можно. А вот морскую волну, лях ее знает…
— Эдакую зелень в синеву…
— Можно. Только чистого цвета не добьемся.
— Постарайся, голубчик, постарайся. Грязных стен от вас не приму.
— Морскую волну?.. Выйдет с мутноватинкой…
— Не беда. А под потолком что-нибудь…
— Простая филеночка не пойдет?
— Хочется поживописней. Эдакие планки продают —< под золото, для рамок…