Собрание сочинений. Том 4
Шрифт:
— Так ты, значит, теперь в комедиантах ходишь? — осведомился фермер тоном, отнюдь не исполненным того восторга, который сиял в глазах Фебы.
— Временно, — ответил Джим с надменной небрежностью. — Видите ли, я… я компаньон Макклоски, антрепренера, и мне не понравилось, как ломается болван, который играл раньше Кровавую Руку, ну, и я на один вечер взялся подменить его, чтобы показать ему, что такое настоящая игра. И черт меня подери, публика с того раза никого другого в этой роли и на сцену не допускала — самых что ни на есть знаменитостей, которые деньги лопатой гребут. Вот и получается, — добавил он мрачно, — что играть мне эту проклятую роль во всех больших городах Калифорнии, а может, в интересах дела придется и в восточные штаты поехать. Да только очень уж это из человека жилы выматывает! И времени-то у него свободного нет ни минуты, и приглашают-то его нарасхват, и на улицах за ним бегают, и в гостиницах на него глазеют — прямо сам себе больше не принадлежишь! Вот за тем столом все люди — даже женщины — так и сидят весь день в засаде, дожидаются, чтобы я пришел, а потом глаз с меня не сводят! Приходили бы уж прямо со своими биноклями!
Бедняжка Феба, полная нежности, жалости и негодования, повернула каштановую головку и обратила свои честные глаза в указанном направлении. Но поскольку глаза ее были честными, они не могли не заметить, что «тот стол» не обращает ни малейшего внимания на прославленного исполнителя роли Дика Кровавой Руки. Быть может, там услышали его слова?
— Так вот, значит, почему ты не вернулся на свой участок! А я-то думал, ты просто раньше нас узнал, что все лопнуло, — угрюмо заметил Хопкинс.
— Что лопнуло? — переспросил Джим с заметной досадой.
— Да «сестринский титул», разве ты не слышал? — пояснил Хопкинс.
Джим вздохнул с облегчением и тотчас вновь принял прежний надменный и мрачный вид.
— Нет, мы тут плохо осведомлены, что происходит в этой коровьей глуши.
— Ну, ты-то мог бы и поинтересоваться, — сухо возразил Хопкинс. — Дело же касается твоих друзей! Ведь «сестринский титул», значит, сразу лопнул, как только вышло наружу, что Педро Моралес, тот, что заварил всю эту кашу, сломал себе шею около касы ранчо Роблес; поговаривают, что к такому его концу приложил руку Брант, твой, значит, приятель, хоть и взвалили все на привидение старика Пейтона. Ну, уж не знаю, а только все они там до того перепугались, что один из мексиканской шайки, папист, значит, как увидел привидение, так и пошел к ихнему попу, чтобы, значит, покаяться и спасти свою окаянную душу. Да только поп сказал, что не даст ему отпущения, пока он, значит, не объявит про все в открытую. И тут-то вышло наружу, что все документы на «сестринский титул» подложные, хоть и писаны на казенной бумаге, а подделал их Педро Моралес, а его, значит, сообщники ими и торговали. Ну, а твой-то приятель, Кларенс Брант, у них весь титул выкупил. И теперь одни говорят, что либо он с самого начала был с ними заодно и ни гроша не заплатил, либо такого дурака свет еще не видывал и денежки он свои по-дурацки и спустил. А другие толкуют, что он, дескать, был втюрившись в приемную дочку миссис Пейтон, а как родители-то были против, то он все это и затеял, чтобы, значит, держать их в руках через эту самую землю. Ну, да только теперь он разорится вчистую, потому как люди сказывают, что он по глупости обещал заплатить всем, кто арендовал у него землю по этому, значит, титулу, за расчистку полей и прочее, а на это никаких денег не хватит. Вот я и решил тебе об этом сказать, потому как уж ты-то у себя нарасчищал и тоже заявишь ему, значит, претензию.
— Я, положим, вложил во все это не намного меньше, чем Клар Брант, — угрюмо ответил Джим. — Но я ни цента с него не потребую и подлости ему никакой устраивать не стану.
Неуемный Хукер не мог устоять перед такой превосходной возможностью соврать, хотя и отказался он от своих претензий с полной искренностью, был очень растроган и его бегающие глаза даже увлажнились слезой сочувствия.
Фебу восхитило великодушие этого благороднейшего человека, который и на столь высокой ступени общественной лестницы умел забывать о себе. И она произнесла робко:
— И еще говорят, будто она его вовсе и не любила, а собиралась бежать с Педро, только он ей помешал и послал за миссис Пейтон.
К ее изумлению, лицо Джима побагровело.
— Это все вранье, — сказал он хриплым театральным шепотом. — Помои, которыми мексикашки и всякая деревенщина потчуют друг дружку, чуть сойдутся у печки в бакалейной лавке. А впрочем, — он вдруг опомнился и с высокомерной снисходительностью взмахнул рукой в брильянтовых перстнях, — чего и ждать-то от жителей коровьей глуши? Они только тогда успокоятся, когда выживут всех настоящих джентльменов из распроклятых сусликовых нор, которые величают своим родным краем!
Феба, покоренная этой тирадой, в которой она усмотрела только бескорыстное заступничество за друга, не заметила скрытой насмешки над ее собственным домом, но ее отец не замедлил сказать с небрежной, ядовитой и едкой сухостью:
— Может, оно и так, мистер Хукер, да только в наших-то местах поговаривают, что будто она сбежала от миссис Пейтон, не захотела, значит, оставаться в приемных дочках, а уехала с какой-то, значит, бабой из балагана — своей, дескать, родственницей и одного с ней поля ягодой, как я посмотрю.
На это мистер Хукер ничего не ответил и ограничился язвительной нотацией в адрес официанта, после чего с аристократической рассеянностью, величественно изменил тему разговора. Он, не слушая возражений, вручил им два билета на вечернее представление (их у него была целая пачка, перетянутая резинкой) и посоветовал прийти заблаговременно. После представления он их разыщет, и они поужинают вместе. Но теперь он должен идти: в театр опаздывать никак нельзя, а, кроме того, стоит задержаться, и на него накинутся газетчики. После чего Джим удалился в ослепительном блеске манжет и белого носового платка, томно болтая руками и слегка подгибая колени, что по канонам его нового ремесла означало эффектный уход героя светской комедии.
Благоговейный страх и тоскливое ощущение потери, которые вызвали у Фебы эта встреча, нисколько не рассеялись, когда вечером она с отцом вошла в театр, и даже мистер Хопкинс, по-видимому, испытывал сходные чувства. Большой зрительный зал сиял позолотой и был почти заполнен той же пестрой публикой, которую она наблюдала в обеденном зале гостиницы «Плейсер», однако в первых рядах партера можно было заметить людей, чья одежда и лица свидетельствовали о принадлежности к образованным классам. Теперь мистер Хопкинс уже не был уверен, что за обедом Джим только «заливал».
Но вот великолепный занавес, на котором было аллегорически изображено калифорнийское процветание и изобилие, медленно поднялся, открыв сцену из жизни Дальнего Запада, почти столь же поражающую своим полным несходством с действительностью. Из увитого розами английского сельского домика, расположенного на фоне субтропического ландшафта, выпорхнула Розали, Цветок Прерий. Коротенькая юбочка, белоснежные чулочки, крохотные туфельки и брильянты, сверкавшие на ее прелестной шейке и пальчиках, не оставляли ни малейшего сомнения, что зрители видят перед собой скромную и трудолюбивую дочку американского пионера, воздвигшего свою хижину среди глухих лесов. Зрители восторженно зааплодировали. Розовые девичьи щечки заалели, фиалковые глаза заискрились удовлетворенным тщеславием, и, когда актриса поблагодарила публику грациозным поклоном, нетрудно было заметить, насколько ее преобразила и заворожила эта дань восторга. На протяжении всей завязки она то привечала, то отталкивала очень юного актера, который при помощи соломенного канотье и жеманных манер олицетворял шумный свет, а затем объявила, что «неведомый рок» вынуждает ее отправиться с караваном переселенцев через прерии в фургоне дядюшки, на чем и закончилось первое действие, совсем отодвинув в тень владельца канотье, а ее оставив в центре событий. Несомненно, она была любимицей публики. И в сердце Фебы закралась непонятная и злая ненависть к ней.
Второе действие принесло с собой нападение индейцев на караван, и тут кокетливый героизм Розали, ее розовое и обворожительное самообладание составили поразительный контраст с повадками сына шумного света, который, отправившись вместе с ней, по комическим причинам, известным ему одному, теперь принялся трусливо прятаться под фургонами, чтобы его позорно извлекли из соломы, когда из-за кулис под треск револьверных выстрелов стремительно выбежал Кровавый Дик в сопровождении верных товарищей и превратил поражение в победу. Джим Хукер, облаченный в живописную смесь костюмов неаполитанского контрабандиста, калифорнийского золотоискателя и мексиканского вакеро, немедленно принялся оправдывать рукоплескания, которыми его встретили, а также самые кровожадные надежды публики. С этой минуты сцену заволокло мрачное, но завлекательное облако из порохового дыма и невразумительной интриги.