Собрание сочинений. Том 5. Наулака. Старая Англия
Шрифт:
— Это был дурной сон, очень дурной сон, — пробормотал он, — и самое худшее из него то, что никто в Топазе не поверит и половине того, что я буду рассказывать. — В его глазах, оглядывавших взглядом унылый вид, блеснул ряд воспоминаний. — Тарвин, мой милый, ты играл целым царством, и в результате оно лежит нетронутым, поддразнивая тебя. Ты ошибся, когда принял это государство за использованную уже игрушку. Полгода ты ходил вокруг и около вещи, которую ты не мог удержать, когда захватил… Хорошо, что ты хоть понял это. Топаз! Бедный, старый Топаз! — Снова взгляд его обвел пылающий горизонт, и он громко рассмеялся. Маленький город под сенью Большой горы, в десяти тысячах миль отсюда, совершенно не имевший понятия о могучем механизме, пущенном ради него в ход, был бы оскорблен этим смехом. Тарвин,
Он сильно ударил рукой по бедру и повернул лошадь в сторону телеграфного отделения.
— Каким образом, во имя всего хорошего и святого, объясню я это Мьютри? Даже от подделки у нее потекут слюнки. — Лошадь продолжала идти ровной рысью, и Тарвин широким жестом свободной руки отогнал от себя эту мысль. — Если я могу вынести это, и она сможет. Но я приготовлю ее посредством электричества.
Сизый телеграфист и главный почтмейстер государства до сих пор помнит, как англичанин, который не был англичанином и потому оказался вдвойне непонятным, в последний раз взобрался по узкой лестнице, сел на сломанный стул и потребовал абсолютного молчания; как через четверть часа многозначительного размышления и пощипывания жидких усов, он тяжело вздохнул по обычаю англичан, когда они поедят чего-нибудь вредного, оттолкнул телеграфиста, вызвал ближайшую станцию и отстучал телеграмму высокомерным и ловким движением руки. Как потом он приложил ухо к аппарату, как будто тот мог ответить ему, и, обернувшись, с широкой ласковой улыбкой сказал:
— Финиш, бабу. Заметьте это! — А потом вышел, напевая боевой клич своего штата:
Не знатность, не богатство, А ловкость и уменье Возвысят нас.Повозка со скрипом продвигалась по дороге к Равутской железнодорожной ветке в первых лучах пурпурового вечера, и низкие гряды Аравуллиса казались разноцветными облачными берегами на бирюзовом горизонте. За ними красная скала Ратора сердито горела на желтом фоне пустыни, покрытом пятнами от теней пасшихся верблюдов. Вверху журавли и дикие утки стаями возвращались в свои гнезда в тростнике, а серые мартышки семьями сидели у дороги, обняв друг друга за шеи. Вечерняя звезда показалась из-за шероховатой каменной вершины, покрытой валежником. Ее отражение мерцало спокойно на дне почти высохшего бассейна, поддерживаемого пожелтевшим от времени мрамором и окруженного серебристой, перистой травой. Между звездой и землей кружились громадные летучие мыши с лисьими головами и ночные птицы, охотившиеся за перистокрылыми бабочками.
Буйволы покинули свои водяные норы, скот укладывался на ночь. Потом крестьяне в отдаленных хижинах стали петь, а склоны гор покрылись огоньками, вспыхнувшими в домах. Буйволы ревели, когда возница закручивал им хвосты, а высокая трава у дороги шуршала, словно волны у берега, разбивающиеся о камни.
Первое дыхание холодной ночи заставило Кэт плотнее укутаться в свой плед. Тарвин сидел сзади и, болтая ногами, пристально смотрел на Ратор, который еще не успел скрыться за изгибами дороги. Сознание неудачи, раскаяние и муки слишком требовательной совести — все это еще предстояло Кэт. Но в настоящее время, привольно раскинувшись на множестве подушек, она испытывала только чувство женщины, вполне довольной тем, что на свете есть мужчина, который способен устроить для нее все, и не потерявшей интереса к тому, как это будет устроено.
Длинное, страстное прощание женщин во дворце и ураганный размах свадьбы, на которой Ник отказался стушеваться, как следовало бы жениху, а, напротив, увлек всех гостей потоком своей жизнерадостности, утомили Кэт. Тоска по родине, которую она видела во влажных глазах миссис Эстес, в доме миссионера, час тому назад, сильно овладела ею, и она, пожалуй, вспоминала бы уже свое погружение в зло мира, как ночное сновидение, однако…
— Ник, — тихо проговорила она.
— Что такое?
— О, ничего, я подумала, Ник, что вы сделали с магараджем Кунваром?
— Он устроен, если я не ошибаюсь. Не тревожьте свою головку из-за него. После того как я объяснил кое-что старику Нолану, тот, по-видимому, сочтет за лучшее пригласить этого молодого человека пожить у него, пока он не отправится в Колетто Майо… Но что с вами?..
— Бедная мать! Если бы я только могла…
— Но вы не могли… Эй, смотрите скорее, Кэт! Вот он уходит! Последнее, что видно из Ратора.
Ряд цветных огней высоко в висячих садах дворца начинал скрываться в бархатной тьме склона горы. Тарвин вскочил на ноги и, ухватясь за край повозки, поклонился низко, по-восточному.
Огни исчезали один за другим, совершенно как камни ожерелья исчезли в ящике из-под кабульского винограда, пока не остался только свет в окне самой высокой башни — огненная точка, такая же красная и такая же отдаленная, как сверкание черного бриллианта. Исчез и этот свет, и мягкая тьма поднялась от земли, постепенно обволакивая уезжавших, мужчину и женщину.
— В конце концов, — сказал Тарвин, обращаясь к осветившемуся небесному своду, — что же, это все-таки исход, хотя и не через большие ворота, а через боковую калитку.
Старая Англия
Сказания
Меч Виланда
Дети давали представление. Все, что они могли вспомнить из шекспировского «Сна в летнюю ночь», Ден и Уна решили сыграть перед тремя коровами. Отец этих юных артистов сделал маленькую пьесу из большой, и дети репетировали ее, пока, наконец, не выучили наизусть. Комедия начиналась с того места, где Ник-Основа, ткач, выходит из кустов с ослиной головой на плечах и видит сияющую Титанию, королеву фей. За этим следовал скачок к строчкам, в которых Основа просит трех маленьких фей почесать ему голову и принести меду; заканчивалось представление тем, что осел засыпал в объятиях Титании. Ден играл Пека и Ника; исполнял также роли трех фей. Играя Пека, он надевал суконный колпак с двумя ушками, а для роли Основы — бумажную ослиную голову из рождественской хлопушки; только вот беда: при малейшей неосторожности она рвалась. Уна была Титанией в венке из цветов водосбора и с волшебным жезлом в виде цветущего стебля наперстянки.
Театр находился на лугу, называвшемся Длинной Лощиной. Небольшая речка, которая, пробежав еще через два-три луга, вертела колеса мельницы, делала на Длинной Лощине крутой поворот, и в самой середине образованного ею мыса было странное волшебное кольцо из темной травы; оно-то и служило сценой. Посреди ивовых кустов, орешин и дикого шиповника, покрывавших берега мельничной речки, было очень удобно ждать своего выхода на сцену. Один взрослый, видевший детское представление, сказал, что сам Шекспир не мог бы придумать более подходящей обстановки для своего произведения. Понятно, родители не позволили детям сыграть комедию ночью, но они пошли на луг после чая, когда тени уже сильно удлинились. Ден и Уна захватили с собой ужин — крутые яйца, бисквиты Оливера и соль в бумажке. Трех коров подоили; они щипали траву с таким звуком, что его можно было слышать на всем лугу; дальше на речке работала мельница; там что-то стучало и шлепало, точно босые ноги, бежавшие по твердой земле. На столбе подле ворот в усадьбу сидела кукушка и пела свою прерывчатую июньскую песню: «Куку-кук», — а хлопотливый зимородок то и дело перелетал от речки к соседнему ручью, который журчал с другой стороны луга. Кроме этих звуков, ничего не было слышно; стояла глубокая, как бы сонливая тишина, и в неподвижном воздухе висел сладкий запах травы и сена.
Представление шло прекрасно. Ден помнил все свои роли — Пека, Основы и трех фей; Уна не забыла ни одного слова Титании; даже не сбилась в том трудном месте, где королева фей просит своих трех подданных накормить Основу-ослика абрикосами, свежими винными ягодами и разными там вещами, рифмующимися с первой строчкой. Дети остались так довольны представлением, что три раза сыграли всю пьесу с самого начала до самого конца; наконец, они уселись в середине травянистого кольца там, где не было сорных трав, принялись есть яйца и закусывать их бисквитами Оливера. Вдруг между ольховыми кустами послышался свист; дети быстро вскочили.