Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести
Шрифт:
И вот, оказывается, валенки, полушубок, апостольская возвышающая доброта неспроста… «Семейка разбойничков, донага на морозе разденут и пуговицу от рубахи отдадут…»
Я не хотел верить Сукову, но задуматься он меня заставил.
Иван Семенович содержал школу на деньги своего брата, сам находился на его содержании.
Почему этот брат, известный миллионер-капиталист, помогал учить бедных, даже покупал им валенки и полушубки?
Был слишком добр?
Может, он и разбогател-то от своей доброты, а не оттого, что
Я не знал, любить мне или ненавидеть Ивана Семеновича. Время от времени я голосом Ивана Сукова сам себе задавал беспощадный вопрос: «Кто тебе дороже — Иван Семенович Граубе или революция?»
«Проведи подготовочку…»
Носить в себе тяжелые сомнения и скрывать их от Тани — значит не доверять ей, значит заранее записывать ее в число врагов. Я обязан раз и навсегда выяснить с ней все начистоту. Раз и навсегда, без «подготовочки»!
Село внизу рассыпалось раскаленными на закате крышами, и лежала в берегах тяжело-ртутная река.
Таня слушала меня, низко наклонив голову. Был виден ее прямой пробор в темных волосах, полоска известково-белой кожи.
На содержании… От доброты ли содержал? От доброты ли разбогател?.. Почему таких добреньких подмела революция?.. Таня слушала меня и не возражала, сидела с опущенной головой.
— Таня, ты должна выступить!
Она подождала, не скажу ли я еще что-нибудь, спросила в землю:
— Против кого выступить?
— Вот те раз! Говорил тебе, говорил!..
— Против отца выступить?
— Таня: или — или!
И она подняла голову, блестящие недобрые глаза, придушенный голос:
— Скажи, я честный человек?
Я не сразу ответил, я боялся подвоха.
— Молчишь? Может, ты сомневаешься в моей честности?
— Нет! Нет! Не сомневаюсь!
— А я добрая?
— Да.
— А я умная?..
— Да.
На секунду замялась и спросила все тем же глухим голосом:
— Ты… любишь меня?
Впервые произнесено это слово! Я выдохнул сипло:
— Да.
— Так вот, все во мне от отца! От него честность, доброта и ум, какое имею. Если от таких отцов дети станут отказываться, знаешь… мир, наверное, тогда выродится.
И встала, хрупкая, легкая, непрочно связанная с землей, плечики вздернуты, тонкая косица падает по узкой, жесткой девчоночьей спине, остроносое лицо заносчиво отведено в сторону. Она не хочет со мной больше разговаривать, она сейчас уйдет от меня, от нас!.. И я выкрикнул:
— Кто тебе дороже, отец или революция?!
— Знаешь… На провокаторские вопросы не отвечаю.
«Провокаторский…» Этого слова я тогда еще не знал; она при мне его ни разу не произносила.
Если дети станут отказываться от отцов, мир выродится. Это было сказано сорок пять лет тому назад.
А сегодня мне самому пришлось вознегодовать: «Человечество перестанет существовать, если ученики будут убивать своих учителей. Больше этого преступления только отцеубийство!»
Сорок пять лет спустя я вдруг повторил Таню.
Нет! Нет! Она слишком умна, должна понять, должна оправдать меня.
Мне было пятнадцать лет, и я вместе с Иваном Суковым свято верил: сермяжная правда в бедности, и каждый, кто хоть как-то прикасался к богатству, нечист.
Иван Суков проповедовал полное решимости: «Весь мир насилья мы разрушим». Иван Граубе нечто жиденькое: «Ученье — свет, неученье — тьма».
Таня ушла от меня к отцу, к ним!
И была простая — проще таблицы умножения — логика: на содержании у богатого, богатым так просто стать нельзя, только насилуя, только грабя и обманывая народ. «Весь мир насилья мы разрушим…»
Таня ушла… Кто тебе дороже, Таня?..
Я не мог ее ненавидеть, и никакой Иван Суков не заставил бы меня: чувствуй к ней это! Не мог ненавидеть я и ее отца, Ивана Семеновича Граубе. Не было у меня ненависти даже к его нечисто богатому презренному брату. Но вопрос стоял так: кто мне дороже — они или революция?..
Таня ушла к ним…
Меня родная мать величала «хлебогадом», меня бил пьяный отец, с самого раннего детства на спине и на голове я чувствовал, что такое насилие. «Весь мир насилья мы разрушим…» Таня ушла к ним. Революция мне дороже.
Да, даже ее!
Иван Суков среди прочего неколебимо верил в силу, проницательность, справедливость коллектива. Один ум хорошо, а два лучше, пять лучше двух, десять — пяти, а целый коллектив уже столь умен, что никогда не ошибается. Ни одно серьезное дело Иван Суков не проводил без общешкольного собрания, где в равной степени учитывалось слово и поседевшего на ниве знаний педагога, и сопливого мальчишки, вчера севшего за парту.
На общее собрание Иван Суков вынес и обсуждение Ивана Семеновича Граубе. Родственные связи с капитализмом, интеллигентские замашки, отрыв от масс и т. д. и т. п. — все это умещалось в одной привычной формулировке «персональное дело».
На таком собрании не выступить, отмолчаться я не мог. Меня бы не исключили за это из школы, но про мена бы говорили, что я потерял классовое чутье, снюхался с чуждым элементом, «нас на бабу променял».
Пусть вспомнит каждый свои пятнадцать лет и ответит: найдется ли более страшное обвинение для человека в таком возрасте?..
Под потолком самого большого класса, в парно надышанном, сдобренном всеми ароматами дурно кормленной плоти воздухе под тусклым стеклом пятилинейной лампы медленно умирал вялый огонек. Только лица сидящих впереди сдержанно бронзовели под его светом, а дальше был мир теней, живущих во мраке, шевелящихся, сопящих, вздыхающих… Иван Семенович Граубе сидел в первом ряду, у него, как и у всех, было невнятно бронзовое лицо и бронзовая лысина да еще остренько поблескивали очки на носу.