Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести
Шрифт:
Град Китеж не беден людьми, умеющими держать перо в руках, но в кого ни вглядись — каждому рыцарю чего-то не хватает, каждый с изъянцем.
Самсон Попенкин начал было уже тихо отчаиваться, как вдруг его осенила гениальная идея: «А не поставить ли куницу на воротник!» Он даже на минуту-другую впал в столбнячок, сидел и очумело помаргивал.
Вот так находка!..
Впрочем, даже находкой-то назвать нельзя — лежало на самом виду. Человек, имя которого сейчас пришло в голову Самсону Попенкину и оглушило его, был более известен в Китеже, чем Петров-Дробняк, Арсентий Кавычко и Чур, вместе взятые. Но прежде стоило подумать, и крепко подумать, уже потому, что приходилось просить помощи у того, кто в ней всегда сам нуждался.
В тишине своего
Любой поэт, как бы ни было мало его поэтическое поле, старается пожать с него посильные лавры. Иван Лепота умудрялся на своем поле выращивать только шишки. Дитя природы, он влюбленно умилялся всему, что попадалось на глаза. Видел, например, кочки в лесу и сразу же приходил в восторг. Одно то, что кочки не чужие, не занесенные со стороны, а свои, родные, китежские, давало ему право считать — лучшие в мире! Китежская рябина, как бы ни горька она была, — все-таки самая сладкая. Китежские грибы — самые ядреные. Китежские церкви — самые высокие… Казалось бы, честь и слава ему за такое любвеобилие, но… беда в том, что Иван Лепота не умел остановиться вовремя, — начав умиляться всему, что попадает на глаза, он забывался и начинал умиляться, чего и видеть-то никак не мог. Например, ни с того ни с сего со всей своей умилительной силой он начал воспевать китежский колокольный звон, тогда как колокола в славном граде Китеже давным-давно были сняты с колоколен. Выходило, звонит то, что звонить уже никак не может. Или вдруг в порыве вдохновения Лепота восклицал: «В табуне горячего выберу коня!» А в то время горячих коней вокруг Китежа на зиму привязывали к потолочным матицам, чтоб не упали от бескормицы. Да и какие табуны коней, когда пашут, боронят, возят поклажу на тракторах да на машинах. Тракторам же Лепота упрямо не хотел умиляться. И потому его постоянно били за искажение китежской действительности, за очернение, а в одно время уличили в антипатриотичности, заклеймили как безродного космополита. На что сам Иван Лепота отозвался недоуменными стихами:
Хожу нестриженый, небритый, Бываю раз в неделю сыт, Зовут меня космополитом, Какой же я космополит?!И конечно же сразу получил по заслугам — за упаднические настроения, за гнилой субъективизм!
Такому-то человеку бить в набат! Казалось бы, мысль по меньшей мере несуразная — сам забит и затюкан. Но чем больше Самсон Попенкин вдумывался да вглядывался, тем сильней убеждался — лучшего звонаря не найти.
Да, Ивана Лепоту постоянно бьют и приговаривают: «Плохо пишет, бяка, не стоит его читать, дорогие читатели!» И получается что-то вроде запрета. А кому не известно, что запретный плод сладок. И дорогие читатели с жадностью набрасываются на разруганные стихи Лепоты. Давно уже все, что он ни напишет, вызывает острый интерес. Одно его имя достаточно шумно, чтоб способствовать набату. И если даже Лепота, набивший руку на стихах, в статье окажется не на высоте, то все равно читатель будет на его стороне. Не только потому, что читателю хочется купаться в чистой речке, ездить отдыхать на чистое озеро. В Китеже испокон веков симпатизировали блаженным и обиженным, а Лепота — и блаженный, и обиженный, не от мира сего. Если звон его будет слабым, все равно услышат и всколыхнутся.
Но нужно ждать — Лепота справится со статьей. Он не раз славил костры на берегу реки, запах ухи, плакучие ивы, а это-то как раз и загрязняется. Должен же он вознегодовать хотя бы раз в жизни. Скорей всего за набатный колокол возьмутся нужные руки.
Обдумав все, Самсон Попенкин сразу же вышел из столбнячка, накинулся на телефон:
— Редакционная машина свободна?.. Не отпускайте — срочное задание. — Удар по рычагу, новый номер: — Тугобрылева мне… Пушкарь, у подъезда тебя ждет машина. Только ты можешь отыскать в городе Ивана Лепоту. Срочно! Срочно! Пожарное дело! Вылови да сам, смотри, не застрянь. Немедленно сюда — живым или мертвым. Заупрямится — скажи, что утешу.
Ответственный секретарь Попенкин умел поднимать на ноги нужных людей.
Спустя пять минут фоторепортер Тугобрылев уже мчался по городу, а еще через полчаса будущий набатчик был доставлен в редакцию.
Это был высокий, сутулый, нескладный человек с обезьяньими руками, болтающимися ниже колен. В молодецкой потехе — пригнуть к столу руку противника — он считался непобедимым среди китежских собутыльников. Раньше он часто воспевал свои русые кудри, которые «облетают, как желтый лист», нынче эту тему пришлось оставить, так как процесс облетания кончился — на месте вьющейся заросли образовалась мусорная пустошь. Лицо его, массивное, дремотное, могло бы казаться монументально покойным, сильным, если б не мелкие, угрюмые, подозрительные складочки в углах глаз, в углах губ — следы многолетних переживаний за нелицеприятную критику. Только глаза — зеркало души — глядели на белый свет все еще с голубой наивностью.
— Как жизнь, Иван? — поприветствовал поэта Самсон Попенкин.
— Как в аптеке, на фармацевтических дозах, — хмуро ответил Иван Лепота.
Хожу нестриженым, небритым, Бываю раз в неделю сыт…Тут поэт вряд ли был искренним, так как Ивана Лепоту не столько беспокоило всегда — «хлеб наш насущный даждь нам днесь», сколько — «веселие на Руси есть нити». Он даже уровень своей жизни мерил стандартными жидкостными мерами. «Как жизнь, Иван?» — «Нормально, до пробки». Или же: «Так себе, на четвертинку». Или: «На министерскую едва натягиваю» («министерская» — сто пятьдесят граммов). И самый пессимистический вариант: «Как в аптеке, на фармацевтических дозах».
— Есть серьезное дело, нужна твоя помощь, — без лишних предисловий объявил Самсон Попенкин.
— Стишата к празднику?
— Нет, статья.
— Зарезать начинающего стихоплета? — проявил проницательность Лепота.
— Ударить в набат, Иван.
— Чего ради?
— Ради святого лозунга: «Солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья!»
— Попроси пионеров, они в барабан ударят.
— Дело не пионерское, керосинцем пахнут чистые воды Китежа, не замечал, лирик?..
И Самсон Попенкин сжато, по-деловому объяснил задачу.
— Гм… — ухмыльнулся Лепота. — Одного не сказал: против кого же этот набат?
— А кто, по-твоему, керосинит? Кто тебе и другим портит лирику?
— Да ну-у! — округлил голубые глаза лирик. — Действительно не пионерское дельце — куси Каллистрата!
— Оробел, Пегас, перед крутой горкой?
Иван Лепота уставился на Самсона Попенкина почти с уважением:
— Каллистрат — дядя сердитый, вам от набата штаны того… сушить не придется?
— За наши штаны страдаешь?
— Ну да, — прозорливо хмыкнул поэт, — на меня же свалите все потом.
— Может, и свалим. Тебе-то не все равно?
— И то верно, я человек отпетый, мне терять нечего.
— Неужели не любопытно, как дядя Каллистрат на стенку полезет от твоего колокольного звона?
— Любопытно.
— Берешься?
— Для милого дружка — сережку из ушка. Выпиши аванс, пока бухгалтерия не закрылась.
— Нет, брат, аванс отразится на твоей работоспособности.
— Ну, хоть пятерку одолжи!
— Ни рубля! Статья нужна завтра, даем зеленую улицу, так что — трезвость и усердие в течение одной ночи. Завтра получишь гонорар полностью: гуляй!
— Зеленая улица на Каллистрата Сырцова! Ну и ну!
Самсон Попенкин уважительно проводил Ивана Лепоту до дверей. У дверей же в коридоре стояла Полина Ивановна Кукушкина, заведующая отделом писем, — строгие очки в железной оправе, чопорная добросовестность в поблекших чертах:
— Самсон Яковлевич, можно взять письма?