Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести
Шрифт:
— Мать, дай пощупать твой лобик. Ты температуришь. У тебя бред.
Ирина даже не повернула головы в сторону Дедушки, досадливо повела плечом.
— Дерни себя за бороду Манилушка. Проснись! Нам сейчас нужно или отречься от эксперимента — к абсурду пришли, ерундовиной занимались, — или во всеуслышание объявить: дорогие собратья, мы со своим хваленым сознанием добрались до черты, дальше ехать некуда.
— Не пугайте, Ирина, сказал я. — Вы же сами не верите своему максимализму.
Она скорбно вздохнула.
— Еще бы. Поверь в такое — и надо вешаться.
— Ну то-то, — воспрянул
— «А все-таки она вертится!..» — Толя Зыбков, выломившись в креслице, обвел нас немигающим рысьим взглядом. — Все-таки от «история кует» легко не отмахнешься.
— Внимание! — объявил Миша. — Искусник сейчас выпечет крендель.
— Несамостоятельны, рабы стихии… Ирина Михайловна, вы стихию-то видите эдаким богом-погонялой, А ведь стихия — это же мы и есть.
— Неуправляемые, — вставила Ирина.
— Сами собой — да!.. А вообще — как сказать.
— Эй-эй! — подхватился Миша. — Ты у меня сейчас предопределение украдешь.
— Одолжу на время. Не возражаешь?
— Бери насовсем, не жалко.
— Что ты хотел сказать своим «вообще»? — спросила Ирина.
— Вообще, Ирина Михайловна, что такое управляемость? Управляем ли процесс распада радия? Или синтез гелия в солнечном чреве или фотосинтез зеленого листа?.. Тут, наверное, не об управлении говорить надо, а об упорядоченности…
— Заданной, старичок, заданной! — напомнил Миша.
— Кем?
— Этого, извини, не скажу.
— А раз не скажешь, то и о заданности не имеешь права заикаться. Упорядоченность просто неотъемлемое свойство стихии, как многоцветность радуги. И почему эта строго упорядоченная стихия — та же история — должна нуждаться в управлении, нашем или боговом?.. Дед, возвращаю тебе твое предопределение, больше не понадобится…
— Куда гнешь, лукавый?
— На перехват Ирины Михайловны, мудрый Дед. Она, прошу прощения, сильно разогналась — «бесполезно мыслить»… К необъятной природе мы лезем со своим куцым утилитаризмом — полезно нам или бесполезно? Словно природе до этого есть дело. Нам выделена роль мыслящих существ, и хотим мы того или не хотим, а мыслить придется — сомневаться, ошибаться, страдать от бессилия, совершать весь джентльменский набор гомо сапиенса. Поэтому не спрашивай никогда себя, что даст тебе новая мысль, а радуйся, что она явилась, мысли дальше.
И снова в который раз меня охватило возмущение этим умным мальчиком.
Сейчас сильней прежнего, потому что в Толе Зыбкове увидел я Севу Гребина с его неоригинальной мудростью — живи и жить давай другим. У этих двух столь разительно несхожих представителей молодого поколения одна движущая пружина, заведенная на себя. Сева способен удовлетвориться малым — работка повольней, зарплатка покрупней, не исключено даже левый доходец сорвать при случае, но дальше не пойдет. А вот лобастый Толя Зыбков собирается использовать торжествующую науку. Мне в удовольствие тешить свою любознательность, искушать свою мысль, постараюсь заручиться для этого помощью государства, а что касается того, буду или нет «тем любезен я народу», меня, право, не волнует — можете пользоваться, если сумеете, а сам я до ваших низменных нужд не опущусь. Супермены в джинсах!
Я перед Севой чувствую родительскую вину — не приложил усилий в воспитании, — потому сейчас пасую перед его улыбочкой, мои доказательства отскакивают, как горох от стенки. Ну а перед Толей-то моя совесть чиста, пасовать не собираюсь. И я повернулся к Толе всем телом.
— Ты, кажется, забыл, какими вопросами мы занимаемся?
— Помню, Георгий Петрович. — Невиннейшим голосом, с ласковой кошачьей прижмуркой.
— Помнишь, что были распятые на крестах, сожженные на кострах, погибшие на баррикадах, расстрелянные в застенках ради решения этих проклятых вопросов? Ну так они и теперь висят над нами проклятием. И ради чего же ты предлагаешь нам заниматься ими? Ради того, оказывается, чтоб доставить себе удовольствие, свои способности испытать, свои силы потешить. То, что, мол, мучительно для других, мне в наслаждение. Черт знает, какая-то патология! На садизм похоже. Тебе это не кажется?
— На садизм?.. Георгий Петрович, уж так-то зачем?.. — Плотная физиономия Толи порозовела, прижмурка исчезла, круглые глаза зелено цвели.
— Пусть не садизм, а безнравственность. Тебя устроит?
— Нет, Георгий Петрович, не устроит. Всего-навсего смею лишь не согласиться с вами: вы считаете — будем управлять стихией, я говорю — нет. Так неужели это безнравственно?
— Э-э, голубчик, не отказывайся от того, что сказал: не спрашивайте, мол, себя, что даст новая мысль, просто радуйтесь и мыслите себе дальше.
— Не вижу тут никакой безнравственности.
— Что ж, объясню поподробней… Ты считаешь — природа нам выделила особую роль мыслящих существ, ну так будем играть ее с душой, наслаждаться изощренным искусством. Разум для наслаждения!.. Это ложь, голубчик!
Неоправданная и вредная ложь! Разум и появился-то от нужды, от безвыходности. Чем еще наш праотец мог спасти себя как не счастливой догадкой использовать палку? Будь он вооружен острыми зубами, когтями, сокрушающими мускулами — не пытался бы задумываться. И мы сейчас бегали бы беспечно нагишом, носили бы под твердыми черепами недоразвито-гладкий мозг.
А теперь вот во всеуслышание заявляем и не краснеем: играть роль мыслящих готовы, но до нужды нам дела нет. И это тогда, когда подпирают глобальные опасности, гамлетовское «быть или не быть» миру заставляет содрогаться всех.
Дела нет, плевать, будем наслаждаться, а там хоть трава не расти… нравственна такая позиция? Ой нет!
Добрейший Миша Дедушка со смущением гнулся к полу, избегал глядеть на друга. Ирина же прицельно уставилась на Толю, забыв о дымящей сигарете. Толя подобрался в своем креслице, совино нахохлился, круглые глаза стынут на круглом лице.
— Георгий Петрович, — заговорил он после недолгого молчания холодно и с достоинством, — убедите меня, что есть… есть реальные возможности взнуздать неподвластную стихию — да, силой разума, да, подчинив управлению! — И я признаю себя иудой, повешусь от стыда на первой же осине.
— Ну, милый мой!.. — Я развел руками. — Осадил! И с какой напыщенностью, с трагедийным пафосом: повешусь, торжественно обещаю, но прежде убеди меня в том, в чем пока никто на свете не убежден. Много же ты хочешь для доказательства своей неправоты.