Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести
Шрифт:
И вот в цепочке безвинно виноватых проступает фигура ни на кого не похожая, настораживающая.
Никто из одобрявших преступление не делал это ради собственной корысти. Илья же Пухов наливался, как присосавшийся клещ, и, как клещ, распространял заразу.
Никто не ведал, что творит. Илья Пухов не мог не сознавать, что его опека растлевает Рафаила Корякина. И надо быть полным идиотом, чтобы совсем не подозревать об опасных последствиях.
Ничью вину не подведешь ни под какую статью Уголовного кодекса, а вина Пухова осязаема, вполне
Если перед судом предстанет один мальчик, то вряд ли суд станет вникать глубоко, в самые корни. А вот если рядом окажется зрелый, опытный, корыстолюбивый человек, сам лично преступления не совершивший, но способствовавший ему, то уж придется рыть в глубину, вскрывать незримое.
При вскрытии же потаенных корней часть вины с мальчишки снимется.
Пухов именно тот, кто нужен и обвинению и защите. Если, конечно, в сведениях Соломона и Данилы есть какая-то доля правды. Если Пухов и в самом деле сознательно спаивал Корякина. Если он при этом имел корыстные цели.
Если… Множество «если», которые Сулимову необходимо самым придирчивым и беспристрастным образом проверить и перепроверить, не доверяясь весьма непочтенным свидетелям.
«Запахло жареным», но этот запах может быть и наваждением. Однако Сулимов воспрянул: надо действовать, и немедля! Очень, например, интересно узнать, потрясен ли Пухов неожиданной смертью столь давнего друга. Позднее этого уже не узнаешь. Сулимов решил свалиться на Пухова.
Он примерно таким себе его и представлял. У этого человека было все умеренно, приглаженно, ничто не бросалось в глаза — полноват без дородства, прост лицом, лысоват со лба, добродушен, но не угодлив, взгляд мягкий, не увиливающий и не прилипчивый, голос приглушенный, с легким, неназойливым достоинством. Такие люди вызывают уважение, но не западают в душу, не запоминаются. Они не взлетают высоко, однако, угнездившись где-то, устраиваются прочно и обстоятельно.
Сидели в маленьком кабинетике — чистый закуток со столом, и даже второго стула для посетителя не было, чтоб усадить нежданного гостя, хозяин притащил откуда-то складное легкое креслице.
— Вы давно знали Рафаила Корякина?
— С молодых лет. — Ответ без спешки и без раздумий, без настороженности.
Сулимов решился его озадачить:
— С того времени, как его собака порвала ваши штаны?
Пухов действительно был озадачен, своего удивления скрывать не стал.
— Откуда вам это известно? Даже я сам забыл.
— Вы в самом деле отравили его собаку?
Сокрушенное покачивание головой.
— Странно, — сказал Пухов, — поселка самого давно нет, люди, которые в нем жили, или вымерли, или разъехались, а вот сплетни остались.
— Вам их легко опровергнуть. Готов поверить на слово.
— Если так важно, отвечу — да, сделал. Кто-то же должен был от этой злой твари поселок избавить.
— Вы так и объяснили тогда Рафаилу Корякину?
Пухов туманно усмехнулся.
— Что вы, разве можно! Тогда этот сопливый мальчишка с ножом же в кармане ко мне пришел. Ну а я все сделал, чтоб он этот нож не выдернул… Правда, потом все двадцать восемь лет ждал — все же выдернет того гляди. Такой уж человек.
— Почти тридцать лет ножа ждали и дружили?
— Чего не было, того не было. Знакомы близко — да, а дружить — ой ли.
— И тем не менее всю жизнь вместе. Куда вас переводили, там сразу оказывался и он. Преследовал вас, что ли? Отделаться от него не могли?
— Мог бы…
— И что же мешало?
— Я же в нем талант открыл. Можно сказать, мастер Корякин — мое произведение.
— Из любви к таланту держали его возле себя?
— Вы наш механический завод знаете? Теперь уже считается старым заводом, а с него моя биография началась. Эвакуировали его сюда в сорок втором, поставили станки под чистым небом, вокруг стали фундаменты рыть, стены возводить. Вы думаете, только на фронте тогда гибли люди, — и здесь умирали от холода, голода, от натужной работы. Особенно те, кто не выматерел, — шестнадцатилетние. Ну а я уже чуть постарше был, выдюжил, в бригадиры попал. Сразу после войны мы крыши новых цехов железом крыли и красили. Тут-то и столкнулся с Рафаилом, к себе затянул, метил в подсобники, но увидел — у дурного парня ловкие руки. Так вот я первый ему удивился, первый его оценил. Признаюсь, самого Корякина никогда не любил, зато его талант — да, всегда…
— Любили, и бескорыстно? — подкинул Сулимов.
Пухов снова понимающе усмехнулся:
— Часто ли без корысти любят? Даже от бабы всегда ждут — наградит за любовь. А ведь я человек практичный, и бригадиром был и прорабом, всегда в пиковом положении, всегда с чем-то зашиваешься — возле должны быть молодцы, на которых, закрыв глаза, положиться можно. А Корякин, ежели половчей толкнуть, за десятерых мог сделать. Корыстовался от него.
— Но за такую корыстную любовь он, верно, требовал свою корысть?
— Само собой.
— Какую?
— Давал ему хорошо заработать.
— Левыми путями?
— И левыми, — спокойно согласился Пухов. — Не судите строго. Мы же все тогда на карточках сидели, пайка хлеба да столовская баланда — ноги протянешь. Не упускали случая прихватить работенку на стороне. Да и теперь ею не брезгуем. Корякину, видите ли, мало быть сыту, еще пьян быть должен, без того никак не мог.
— Когда он начал пить?
— Право, не знаю.
— Не с той ли поллитровки, которую вы поставили перед ним за отравленную собаку?
— Эх-хе-хе! Да он ко мне явился уже зарядившись, в самом, что называется, боевом настроении был.
— И все же не кто другой, а вы помогали Корякину не только быть сыту, но и пьяну тоже?.. Все двадцать восемь лет знакомства!
— Хотите сказать — все эти годы я его спаивал?
— Буду рад услышать, что это не так.
Прямой взгляд в зрачки Сулимову, прямой и обиженный: