Собрание сочинений. Том 6. Индийские рассказы. История Гедсбая. Самая удивительная повесть в мире и другие рассказы
Шрифт:
Этот сад был больше, чем наш Шалимар, — он указал подбородком вдаль, — или Шахдера на той стороне реки. На следующий день улицы потемнели, потому что все люди оделись в черное, и все говорили, как говорит человек перед лицом своего мертвого, толпы шептали. Черно было перед глазами, черно в воздухе, черно и в сердце. Я видел это, но мой рассказ еще не начался.
После совершения многих церемоний и рассылки писем к королям земли, чтобы они приехали оплакивать умершего, новый король, сын короля, приказал положить в гроб своего почившего отца и перенести его в храм возле реки. В этом храме нет идолов, нет резьбы, нет живописи, нет и позолоты. Повсюду одноцветный
Там по приказу нового короля точно вблизи изображения святого, возле изголовья и в ногах умершего горели свечи и стояли стражи, назначенные на каждый час дня и ночи. Они должны были охранять прах короля, пока его не перенесут в место упокоения его отцов в Венидзе (Виндзоре).
Когда все было готово, новый король сказал: «Пустите народ». Двери отворились и, о мой дядя, о мой учитель, в храм вошел весь мир, чтобы проститься с покойным. В толпе не было никаких отличий, никаких рангов, ни с кого не взимали платы, людям только приказали двигаться по четыре в ряд. Как они собрались на улице снаружи, очень, очень далеко, так и входили в храм по четыре человека в ряд: рослые и маленькие, больные и здоровые, дитя, старик, малютка, девушка, купец, священник, люди всех цветов кожи и всех религий. И они шли через храм с первых лучей рассвета до поздней ночи. Я видел это. Мой полковник позволил мне пойти посмотреть. Несколько часов я стоял в ряду далеко от храма.
— Так почему же толпа не ожидала, сидя под деревьями? — спросил священник.
— Потому, что мы все-таки были между домами. Город растягивается на много-много косе, — продолжал хавильдар-майор. — Я отдался медленному течению потока людей, время от времени делая один шаг вперед. Так совершал я свое паломничество. Со мной шли женщина, калека и ласкар с корабля.
Мы вступили в храм; гроб походил на мель в реке Рави. Подле него людской поток разделялся на две ветви, каждая двигалась с одной стороны праха. А подле гроба стояли солдаты, неподвижные, как пламя погребальных свечей. Они стояли, склонив свои головы, сложив свои руки, глядя вниз, вот так. Это были не люди, а изображения, и толпа проходила мимо них по четыре человека в ряд. И это целый день и, за исключением короткого перерыва, целую ночь.
Нет, никто не дал приказания людям приходить, чтобы почтить прах. Это было добровольное паломничество. Восьмерым королям приказали приехать, и они повиновались, но своим собственным сахибам новый король не дал приказа. Они приходили по доброй воле. Я дважды совершил паломничество: раз ради соли, которую вкушали, раз из чувства удивления, ужаса и благоговения. Но язык мой не сумеет описать и сотой части того, что видели мои глаза. Храм наполнялся одним людским морем за другим, одним потоком за другим. Я видел это.
— Неужели толпа была многолюднее, чем во время наших великих паломничеств? — спросил капеллан.
— Да. У нас приходят молиться только города и области, там же весь опечаленный мир приносил в храм свое горе. И слушайте. По обычаю короля, четверо из нашей армии Индии должны всегда быть наготове.
— Это обычай короля и наше право, — коротко сказал субадар-майор.
— Да, наше право. Люди, выбранные для почетного дела, меняются через несколько месяцев или лет, чтобы почесть широко распространялась. Случилось так, что, когда старый король, сын короля, завершил течение своих дней, четверо офицеров, бывших перед
— Идолопоклонники, — бросил капеллан.
— Но воины, ведь я помню, как в Тирахе… — начал хавильдар-майор.
— Но воины. Я помню пятнадцать кампаний с ними. Продолжай, — приказал племяннику субадар.
— И на их долю выпал почет и право день и ночь поочередно стоять перед лицом покойника, стоять до минуты погребения его праха. Но для выполнения этой обязанности нашлось всего четверо гуркхов, четверо старых людей.
— Старых? Старых? Что это за разговоры о стариках? — спросил субадар-майор.
— Извиняюсь. Моя ошибка! Прошу простить. — Хавильдар-майор, извиняясь, взмахнул рукой. — Это были сильные, мужественные люди с горячей кровью, и младшему из них, юноше, только что минуло сорок пять лет.
— Так-то лучше, — со смехом заметил субадар-майор.
— Но, несмотря на всю их силу и горячую кровь, они не могли питаться чужеземной пищей из рук сахибов. В храме не было места для приготовления пищи, но полковник Форсайт-сахиб, обладающий здравым смыслом, позаботился, чтобы они получали, по крайней мере, немного отборного обваренного зерна, иногда холодного риса и чистой воды. Уходя из храма, каждый гуркха съедал пригоршню зерен, как курица, и, говорят, они были благодарны за это.
Через каждые четыре часа наступала очередь одного из них, потому что их было всего четверо. На них покоилась честь нашей армии в Индии! Сахибы могли в случае нужды вызвать других караульных из всех армий Англии, тысячи свежих людей, но этих было всего четверо. Сахибы назначили часовыми гренадеров. Это очень высокие люди в очень больших шапках из медвежьего меха, вроде тех, которые наши стрелки носят в холодные зимы. Когда гренадер наклонял голову хоть немного, медвежья шапка закрывала его лицо, и он казался до крайности огорченным. А гуркхи носят плоские зеленые фуражки…
— Знаю, знаю, — нетерпеливо заметил субадар.
— К тому же у них бычьи шеи, а мундиры у них не гибкие, и когда гуркхи наклонялись, чтобы не отстать от гренадеров, они почти задыхались. Трудно им было! Тем не менее высокие гренадеры со своими выражающими печаль медвежьими шапками не могли простоять час в карауле у праха короля.
Позже я скажу вам, почему никто не был в силах терпеть до конца этого ужасного часа. Итак, для гренадеров часовой караул сократили до получаса. Разве это было важно для сахибов? Ведь они могли привести десятки тысяч гренадеров. Форсайт-сахиб, человек, знающий дело, предложил уменьшить время караула также и для четверых гуркхов, но они сказали: «Нет. Наша честь — честь всех войск Индии. Что бы ни делали сахибы, мы будем стоять час».
Форсайт-сахиб знал, кто они, знал, что они не могут ни долго спать, ни много есть и спросил: «Это большое мучение?»
Они же сказали: «Это великая честь. Мы вынесем». Форсайт-сахиб, который любит нас, сказал тогда старшему: «О отец, объясни мне по правде, в чем состоит затруднение, ведь один час ломает силу наших солдат». Старший ответил: «Сахиб, главное дело — ноги толпы, которая проходит мимо нас с обеих сторон. Наши глаза опущены, неподвижны, и мы видим эти ноги только, начиная от колена до пола, видим целую реку ног, сахиб, которая никогда-никогда-никогда не останавливается. Нас утомляет не неподвижность, не голод, не та мертвая часть ночи перед зарей, когда в храм приходят поплакать только один-два человека. Утомляет невыносимое шествие ног, видных от колена до пола, процессия, которая не останавливается никогда-никогда.