Собственность и государство

Чичерин Борис Николаевич

Тот же процесс закрепощения и освобождения вызывается и развитием государственных начал. Государство всегда требует известного порядка и подчинения в обществе; без этого оно не существует. Но свободное подчинение опять-таки возможно лишь при весьма высоком развитии общественного сознания и гражданственности. Чем ниже общественный уровень, тем более требуется насильственное подчинение. Поэтому все почти государства основываются на завоевании. Сильнейшее племя подчиняет себе других и создает прочное политическое тело, в котором является различие победителей и побежденных, господ и рабов. Это мы видим на Востоке, например в Индии, где арийские завоеватели, покоривши туземные племена, образовали из них низшую касту. То же самое, с большими или меньшими видоизменениями, повторяется в Греции, всего резче у спартанцев, также в Риме, наконец в новой Европе при нашествии варваров.

Даже там, где возникновение государственного порядка основано не на внешнем завоевании, а на внутренней потребности общества, этот новый жизненный строй водворяется не иначе как путем насильственного подавления свободы. Этим объясняется повсеместное развитие абсолютизма в Европе в исходе средних веков. Взамен средневековой анархии требовалось установить прочный порядок, а это было невозможно без насильственного

подчинения противоборствующих элементов. Но на Западе уничтожилась свобода главным образом высших классов, ибо остальные были уже порабощены. В России же самым ярким образом раскрывается, каким путем развивающийся государственный порядок влечет за собою всеобщее закрепощение. Здесь, в течение средних веков, хотя существовали рабы, однако значительная масса народонаселения пользовалась свободою. И эта свобода была полная. Бояре, слуги и крестьяне ходили с места на место, из одного княжества в другое, вступая только в срочные связи, на основании свободного договора. Это было всеобщее кочевание по русской земле. Но именно это бродячее состояние было несовместно с новым государственным строем. Как скоро московские цари стали собирать рассыпанную храмину, с тем чтобы сделать из нее единое здание, так они на все сословия наложили государственное тягло. Переход был воспрещен; свобода исчезла; все должны были нести тяжелую службу государству. Прежде всех укреплены были бояре и слуги: из вольных людей они превратились в холопов государя, обязанных служить ему всю свою жизнь. Затем укреплены были посадские; наконец дошла очередь и до крестьян. Для того чтобы служилые люди моги нести свою службу, им необходимы были средства, а пустая земля, которую они получали от правительства, средств не давала; пришлось прикрепить к ней население. Таким образом, закрепощение одних влекло за собою закрепощение других. И это всеобщее тяжелое служение продолжалось до тех пор, пока государство окрепло, устроилось и могло уже довольствоваться не принудительною, а свободною службою. Тогда последовало обратное движение: сначала освобождено было дворянство, затем городские сословия, а наконец и крестьяне. Вместо всеобщего порабощения снова наступила всеобщая свобода, но уже при совершенно иных условиях. Вместо средневековой анархии водворился стройный гражданский порядок, в котором могут найти себе место все лучшие стремления образованного общества. Всеобщее крепостное право несомненно содействовало общественному развитию; благодаря ему Россия сделалась великим и образованным государством. Но совершивши свое дело, оно ведет к собственному упразднению.

Это упразднение вызывается причинами экономическими, политическими и нравственными.

Экономическая причина состоит в высшей производительности свободного труда. Если низшего разряда работы могут быть исполнены рабами так же хорошо, как и свободными людьми, иногда даже лучше, ибо первые побуждаются страхом, то высшая работа, требующая энергии, настойчивости, умения, может быть успешно произведена только свободными людьми, действующими по собственному побуждению, а не из страха наказания. Поэтому высокое развитие промышленности непременно вызывает свободу [21] .

21

 См.: Roscher W. G. F. Grundlagen der Nationalokonomie. § 71.

Точно так же и в политическом отношении государство, в котором господствует крепостное право, не может достигнуть той степени могущества, какого достигает государство свободное. Возбуждая всю энергию человека, свобода вызывает внутренние силы, которые иначе остались бы без употребления. И материальное богатство и духовное развитие, все это имеет непременным условием свободу. Поэтому государство, которое хочет стоять в уровень с другими, рано или поздно должно водворить у себя это начало. Иначе оно склоняется к падению.

Все эти причины имеют, однако, лишь ограниченное значение. Конечно, при всеобщем крепостном состоянии высокое развитие промышленности немыслимо; но при рабстве известной части населения, особенно если ему подвергается чуждое племя, и в приложении к известного рода работам, высокое материальное благосостояние страны весьма возможно. Американские плантаторы не чувствовали никакой экономической потребности в отмене невольничества; напротив, они хорошо понимали, что они через это лишаются значительной части своего состояния. Их надобно было принудить силою, не во имя экономической пользы, которой они могли быть единственными судьями, а во имя совершенно иных начал. Точно так же и в политическом отношении пример России доказывает, что государство может достигнуть весьма высокой степени могущества даже при общем закрепощении низших классов. Крепостная Россия одна на европейском материке в состоянии была побороть полчища освобожденной Франции, предводимые величайшим военным гением в мире. Долго она имела решающий голос в судьбах Европы, и если в крымскую кампанию она потерпела неудачу, то самые результаты показали, до какой степени она способна за себя стоять. С другой стороны, если мы взглянем на Северную Америку, то мы увидим, что замечательнейшие ее государственные люди вышли из рабовладельческих штатов. Невольничество вызывает в господах привычку повелевать, которая содействует развитию государственных способностей.

Таким образом, одних экономических и политических причин было бы недостаточно для уничтожения рабства, если бы к этому не присоединялась причина чисто идеального свойства, сознание, что одна свобода совместна с достоинством человека и что возвращение ее невольнику составляет требование общечеловеческой справедливости. История доказывает, что именно это начало было движущею пружиною всего освободительного движения у новых народов. Во имя идеального начала уже в средние века христиане, умирая или отправляясь в крестовые походы, освобождали своих рабов. На идеальное начало ссылались французские короли в своих освободительных указах: "так как по естественному праву всякий должен родиться свободным, - говорит Людовик X, - а между тем по некоторым обычаям, издавна введенным и доселе соблюдаемым в нашем государстве, а случайно и за преступления предков, многие лица из нашего низшего народа впали в узы рабства, что очень нам не нравится. Мы и т.д." Идеальным началом всеобщей человеческой свободы воодушевлялась и философия XVIII века, которая имела такое могучее влияние на освобождение людей и которая нашла самое яркое свое выражение в "Объявлении прав человека

и гражданина". Во имя идеального начала были освобождены невольники в английских колониях и на наших глазах в Соединенных Штатах. И если мы обратимся к себе, то мы увидим, что и у нас Севастопольская кампания дала только толчок тому, что давно сознавалось и правительством, и лучшими умами в обществе как высшее требование справедливости. Те, которые отвергают значение метафизики, признавая ее за пустой бред человеческого ума, забывают, что метафизика составляет движущую пружину исторического развития. Мы видим это здесь на наглядном примере. Метафизике новые народы обязаны своей свободою. Иначе и быть не может, ибо представление идеала, составляющего цель развития, черпается не из того, что есть, а из того, что человек сознает, как высшее требование разума. Во имя этого умозрительного начала он изменяет действительность.

Завершился ли в настоящее время у новых народов этот процесс освобождения? По-видимому, нет возможности в этом сомневаться. В Европе не существует более крепостных; все, от мала до велика, свободны; все располагают своим лицом и имуществом. Те немногие временные исключения, которые встречаются у народов, недавно вышедших из крепостного состояния, не имеют существенного значения. А между тем многие это отрицают и видят освобождение низших классов еще впереди. Социалисты постоянно твердят, что рабочий класс находится в таком же крепостном состоянии, как и прежде не имея ничего, он из куска хлеба принужден работать за самую скудную плату и находится вполне во власти хозяев. Утверждают, что изменилась только форма рабства, а не самая его сущность, ибо частная организация хозяйства неизбежно ведет к фактической неволе пролетариата, который получить свободу лишь с сосредоточением всей промышленности в руках государства [22] .

22

См., например: Schaffle А. Указ. соч. III. S. 95, 98, 99.

Все эти возражения основаны на смешении понятий. Свобода и благосостояние - две разные вещи. Можно обладать полною свободою и не иметь куска хлеба. Одинокий человек в пустыне представляет тому живой пример, и самая свобода нередко приводит к этому тех, которые не умеют ею пользоваться. Свободный человек может находиться в гораздо худшем положении, нежели раб; но это не мешает одному быть свободным, а другому рабом. Только явно злоупотребляя словами, можно частное услужение называть неволею. Работник состоит с хозяином в обоюдных договорных отношениях и властен всегда отойти. А что рабочие этим фактически пользуются, доказывается постоянно повторяющимися забастовками, в которых далеко не всегда хозяева остаются победителями. Вся эта фразеология не что иное, как пустая декламация. Освобождения четвертого сословия, то есть пролетариата, о котором так много толкуют, потому нельзя ожидать, что оно уже совершилось. Другое дело - благосостояние низших классов: это вопрос существенный. Но те, которые всего более за него ратуют, требуют не расширения, а уничтожения свободы. Об этом будет речь ниже.

Итак, мы должны признать, что в настоящее время у новых народов водворилась идеальная цель человеческого общежития, всеобщая свобода. Но дальнейший вопрос состоит в том: вполне ли осуществился этот идеал? Достигла ли свобода той степени, которая указывается идеальными требованиями? Наконец, чего мы должны ожидать в будущем: еще большего расширения или стеснения свободы?

Эти вопросы тесно связаны с вопросом об идеальных границах свободы, разумеется, свободы внешней, ибо внутренняя, по существу своему, безгранична, как признается всеми. Стеснения свободы совести, столь обычные в прежнее время, ныне отвергаются как нарушения священнейших прав человека, и если существуют еще постановления, идущие наперекор этому началу, то это не более как запоздавшие остатки прежнего порядка, которые должны исчезнуть с высшим развитием. Точно так же и свобода мысли не подлежит сомнению, пока она ограничивается внутренним миром человека; стеснения касаются только внешних ее проявлений. Внешняя же свобода, как уже было указано выше, по существу своему, подлежит ограничениям. Но каковы должны быть эти ограничения? Есть ли возможность теоретически установить известные правила, которые могли бы служить руководящими началами в жизни?

Этот вопрос занимал мыслителей и решался ими различно. Философия XVIII века, которая преимущественно развивала начало внешней свободы, выразила свой взгляд в упомянутом уже "Объявлении прав человека и гражданина". Четвертая статья этого памятника гласит: "свобода состоит в возможности делать все, что не вредит другим; таким образом, пользование естественными правами человека не имеет иных границ, кроме тех, которые обеспечивают другим членам общества пользования теми же самыми правами. Эти границы могут быть установлены только законом". Но уже Бентам в своих "Анархических софизмах" заметил, что держась этого определения, никто не может знать, вправе ли он сделать то или другое, ибо всякое действие может быть вредно хотя бы одному человеку. Несмотря на то, Милль в своем "Трактате о свободе" повторяет то же правило: "единственная цель, для которой власть может быть законным образом употреблена против одного из членов образованного общества, - говорит он, - состоит в том, чтобы помешать ему вредить другим... Единственная часть поведения лица, за которую он подлежит суду общества, есть та, которая касается других. Во всем, что касается только его самого, его независимость, по праву, безусловна. Над самим собою, над своим телом и своим духом единичное лицо имеет верховную власть" [23] . Против этого Иеринг, повторяя возражение Бентама, справедливо замечает, что все действия, о которых стоит говорить и которые имеет в виду юридический закон, касаются других. С такого рода правилом можно совершенно уничтожить личную свободу. "Я обязуюсь, - говорит Иеринг, - с этою формулою в руках стеснить и связать ее так, что она не будет в состоянии шевельнуться" [24] . И точно, с точки зрения утилитаризма, невозможно разрешить этой задачи. Польза есть начало изменчивое, заключающее в себе тысячи разных соображений и не представляющее никакой точки опоры для вывода постоянных правил.

23

 Mill S. Liberty. L., 1859. Ch. I. P. 22.

24

 Ihering R. Указ. соч. S. 530-531.