Сочельник
Шрифт:
А рояль между тем бренчал, и по соседству не прекращалась перебранка.
— Ну, вот и все… Теперь можете играть… — сказала девушка.
Услышав это, мальчик и младшая девочка, как по команде, сели на пол и снова принялись за свой концерт на сковородке.
— А где отец?
— Папа в участке, — ответила старшая девочка.
— В участке, — повторила младшая.
— Вот как! А за что его посадили?
— Он что-то украл.
— Уклал!.. — пролепетала сидевшая на полу малютка, ударяя ложкой о сковородку.
— Это
— Конечно, плохо паненка, если кого поймают.
— А красть хорошо?
Ой, Галина! Ой, дивчина!Ты одна виной.Ты одна моя зазноба,Я всем сердцем твой!Так пел, нельзя сказать чтобы чересчур приятным тенором, кто-то шагавший по комнате с торопливостью, которая говорила о сильном возбуждении.
Как выглядел этот певец, я не знаю, ибо мы с Вигилией стояли в маленькой, совершенно темной комнатушке, примыкавшей к более обширному помещению, в котором запахи одеколона, камфары, пачулей, асафетиды состязались с другими, не менее пронзительными.
В то время как я раздумывал над разрешением новой загадки, Вигилия постучала три раза в дверь. Минуту спустя я увидел чью-то завитую голову, от которой несло миндальным маслом, очень красные губы, распространявшие запах розовой помады, и галстук бабочкой, благоухавший мильфлером.
Легкомысленный обладатель этих достойных внимания примечательностей даже не взглянул на нас и одним прыжком, подобно кенгуру, перемахнул пространство, отделявшее его от дверей в коридор.
— Ах, ах… божественная панна Мария! — воскликнул обладатель завитой головы. — Куда это вы собрались в такую позднюю пору?
— Добрый вечер! Я иду далеко, в Нове Място.
— Как это? В одиночестве? Лишенная недремлющего дружеского ока…
— А если не с кем? Хи-хи-хи!
— О, не шутите так, разве меня уже нет на свете? — воскликнул приятный молодой человек, стараясь увлечь девицу в свой благовонный уголок. — Самое большое через пять… да что я говорю, — через одну минуту вернется Фердзя, заменит меня в исполнении моих обязанностей, и тогда…
— Он в самом деле так скоро вернется? Хи-хи-хи!
— Клянусь прахом моей матери! А если бы он и опоздал немного…
— О, это было бы очень нехорошо!
— Нет, панна Мария, это было бы прекрасно, это было бы благородно, так как дало бы мне возможность высказать вам все, что, как сизифов камень, лежит у меня на сердце.
— И-и-и… и не пойму, что вы говорите.
— Не понимаете?.. О, горькая ирония! Утонченная жестокость свила гнездо в нежнейшем женском сердце! Разве вы не понимаете, что я вас боготворю, что я мечтал бы целую вечность услаждать свой слух эоловыми звуками твоего голоса, что я жаждал бы каждое мгновение вкушать чашу…
Динь!.. Динь!.. Динь!.. — раздался звонок.
— Кто-то звонит, пойдите откройте!
— Проклятье! Демоны!.. О, каким безжалостным…
Динь!.. Динь!.. Динь!..
Послышался топот ног, потом скрип отворяемой двери.
— Что вам надо, женщина?..
— Этого… вот… керосину на десять копеек.
— Пошла прочь, здесь нет керосина!
— Ну, как же…
— Прочь! Прочь!
Скрежет засова, шаги, разговор продолжается.
— Я жаждал бы каждое мгновение вкушать чашу божественного нектара твоих уст…
— Что вы мне голову морочите!.. Дайте лучше баночку тополевой помады…
— Дам, дам!.. Твоих уст, сквозь которые купидон бросает свои пламенные стрелы…
— Но я хочу фарфоровую баночку…
— Я дам фарфоровую… Пламенные стрелы мучительной любви.
— Но такую вот, с деревянной крышечкой…
— С деревянной, с деревянной!.. Любви, которая сплетает в один венок…
Динь!.. Динь!..
— О судьба, за что ты приковала меня к этому проклятому месту, как Прометея! Кто там?
Двери отпираются.
— Уж вы извините, я не так сказала… Не керосину мне нужно, а касторового масла…
— Ладно, ладно, хватит! Где деньги?
— Вот они! Хозяйка меня так ругала…
— Хватит! Замолчи!
Слышно, как открывают шкафы, переставляют какие-то мелкие предметы, затем снова скрежещет засов, и юноша возвращается.
— А где моя помада? — требовательно напоминает молодая особа.
— Сию минуту!.. Пламенные стрелы мучительной любви, которая сплетает в один венок тернии с цветами…
Динь! Динь! Динь!
— О, муки! О, пытка! — вопит молодой человек, снова бежит к двери и отпирает ее.
— Римской ромашки, только побыстрей!
— Молчать! Еще приказывать мне будешь!
— Вы тут, пожалуйста, поменьше говорите, а давайте поскорее ромашку, ребенок болен.
— Довольно! Не захочу — и не дам.
— Не дадите, так я полицейского позову. Тоже нашелся…
— Бери и убирайся прочь, бездельник!
Дверь снова на запоре.
— Ну и что, что ты скажешь мне, Мария? — спрашивает обладатель завитой головы, возвращаясь поспешно обратно.
— Дайте мне тополевую помаду.
— Дам, дам! Но мое признание?
— Все это ни к чему, у вас ничего нет.
— Мария, согласись только, и я положу к твоим стопам все сокровища мира! Как только я окончу практику, мы покинем этот исполненный корысти город и упорхнем в какой-нибудь уединенный провинциальный уголок; там я открою собственное дело…
Динь! Динь! Динь!
— О Фердзя! О проклятый Фердзя! Почему ты не приходишь, чтобы освободить меня от этих дантовских оков? — жалуется юноша, снова устремляясь к двери.