Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
— Троша, — сказал я. — Возьми и меня на заметку. Я — свой парень.
Он поморщился кисловато, похоже на улыбку.
— А год какой?
— Тринадцать пока…
— Пока?.. Тринадцать, парень, немного, — и, тряхнув головой, повернул за угол. — А там зайди! — крикнул он уже издали. — Приглянемся.
Но на следующий день в ячейку незачем было идти. Ночью Васька Рыжов бегал по квартирам, а рано утром вся ячейка — двадцать один человек — с винтовками ушли из поселка. С ними было несколько красноармейцев. Трофим шел впереди. Он
На Озерках бандиты сожгли мост. След преступления еще не остыл. Ребята спешили к горячему следу.
Я провожал их до последних огородов. Потом, когда они скрылись в овражке, я долго стоял и смотрел на желтое облачко пыли, поднятое их ногами. Вставало темное кудлатое солнце, обещая ветреный день.
…Они не вернулись к вечеру. Не вернулись и на следующий день. Напрасно бегал я с ребятами на бугор выглядывать ячейку. Пустая дорога лежала в степи. Она лениво дымилась в желтых травах.
Возвратились они только в третью ночь. Я выбежал из переулка и увидел под тускло освещенными окнами конторы сутулый силуэт Трофима, На крыльце ворочались темные фигуры. Мне показалось, что они укладываются на ночлег.
Утром первым я встретил Ваську Рыжова. Он заходил в квартиры или останавливался у калиток и, показывая разрубленное плечо, громко и радостно говорил:
— Тесаком шибанули, вот штука! И где, сволочи, немецких тесаков понабрали, а?
Его восхищало внимание и сочувствие соседей, и поэтому он говорил без умолку. Плечо он не хотел завязывать.
— Нам это что? — кричал он. — Дрянь дело — и только! Заживет! А вот мы им, гадам, посвернем вязы!
Я отыскал Трофима в конторе, — сидя в тесной комнатке на столе, он разговаривал с каким-то военным. Когда я просунул голову в полуоткрытую дверь, они замолчали.
— Я по старому делу, Троша! — крикнул я. — Впишешь?
Но военный, — смуглый, пружинистый парень, видно из флотских, — строго метнул глазами:
— Прикрой!
Мне стало обидно. Я отошел к окну и ударил кулаком по раме.
Хрипло и удивленно вскрикнули стекла.
Дождь, мелкий и утомительный, лил за окном.
Зябко ныли стекла.
И ко мне вернулась домашняя моя тоска. Я твердо решил дождаться Трофима.
Вскоре он вышел в коридор. Заметив меня в углу, сказал со скупой улыбкой:
— Ждешь?.. Не в том дело, парень: принять или нет. Крепкий народ нужен. Горячая пора. А ты маловат… сдрейфишь.
Я начал божиться отчаянно, как мог. Он слушал меня все с той же скупой улыбкой.
— Да что ту, Бычков, с ума сошел, что ли?! — закричал я. Меня начало злить недоверие. — Батька ушел с полком, мать плачет по ночам. А я… сдрейфлю?
Он не обиделся.
— Ну, — ответил он, подумав, — поглядим, как ребята. — И оживился: — Сделаем экзамент! Выстоишь — наш. Нет — гуляй в бабки.
Вечером я был в ячейке, в маленькой комнатке общежития. Я пришел ровно
— Идем, — сказал он коротко, лишь только я переступил порог.
Мы вышли на улицу. По-прежнему сеял мелкий холодный дождь.
Мы шли к бараку, в котором прошлую ночь дежурила у коек раненых и моя мать.
За углом барака, в затишье, Трофим остановился. Он взял меня за плечо и легонько притянул к себе. Я услышал терпкий запах йода от его забинтованной руки.
— Будешь, Василий, за раненым смотреть.
Он быстро оглянулся и сказал тише:
— Заметь: никому ни слова. Человек это нужный. Уважай во всем, чтоб выжил.
И мы вошли в барак.
В отдельной комнатке, где жил когда-то комендант, лежал громадный чернолицый мужчина. Он спал. Пухлые синие губы его вздрагивали. Он едва помещался на койке. Крутые желваки пошевеливались на щеках, около скул. Он как будто силился проглотить что-то горькое.
— Будешь компрессы ставить, — тихонько наставлял Трофим, поглядывая на больного. — Сумеешь? — Во взгляде его светились и радость, и тревога. Я запомнил этот взгляд. Уходя, он задержался у двери и, теребя ворот рубашки, сказал, четко выговаривая каждое слово:
— Ячейка поручает… Смотри же!
И я остался один. Я присел на табурет и долго следил за лицом больного. Темная жилка на его виске напрягалась и опадала. Мелко вздрагивали веки. Он как будто хотел открыть глаза — и не мог. Я приглядывался к его опаленной бородке. Раньше он, видно, с усердием холил ее. Волос, шелковый и нежный, отливал легкой надсинью. Ленивые кудряшки играли у самых губ. Раненых я знал наперечет. Откуда взялся этот? Я сидел и строил догадки и все же не мог понять, кто он. Я решил, что это большой красный командир. Вскоре он начал бредить. В хриплом торопливом говоре я различал отдельные слова: «Засада! Шашки вон! Сволочи…»
Я прислушивался, но с губ его опять срывался хрип.
Я переменил ему компресс. Он успокоился и через несколько минут открыл глаза. Они остановились на моем лице с выражением выжидающего, пристального внимания.
— Похоже, ты санитаром, пацан? — спросил он строго.
— Санитаром.
С той же внимательностью, исподтишка, он осмотрел мои руки.
— А почему ж это тебя, малого, приставили?
Я ответил правду:
— От ячейки. Чтоб лучший был уход за тобой, дядя.
Он кивнул головой, губы его дернулись, и к щекам вдруг прилила кровь. Мне показалось, что он не поверил.
— «Дядя», — повторил он с усмешкой. — Н-да, племяш…
Некоторое время мы молчали. Он лежал, полузакрыв глаза, до скрипа сжимая зубы.
— Выпороть бы тебя, змееныш, — проворчал он задумчиво, словно сквозь сон, и вдруг глаза его распахнулись. Они были полны тьмы. Он тяжело потянул руку. — Березовой каши тебе, ерза…
Меня удивили его недоверчивость и беспричинная злость.