Сочинения в двух томах. Том 2

Юм Дэвид

Но там, где сила не вмешивается и где происходят выборы, что такое, спрашивается, представляют собой эти выборы, столь превозносимые до небес? Это либо группировка нескольких великих людей, которые решают за всех и не допускают оппозиции, либо ярость массы, следующей за мятежным главарем, который, вероятно, неизвестен и десятку людей и обязан своим возвышением только собственной дерзости или кратковременному капризу своих друзей.

Имеют ли эти беспорядочные выборы, которые к тому же редко происходят, такой могущественный авторитет, что они должны быть единственной законной основой всех правительств и всякого верноподданства?

В реальной жизни нет ничего более ужасного, чем полный распад системы правления,

который предоставляет массе свободу и делает определение или выбор нового строя зависящим от числа людей, которое почти приближается к численности всего народа (ибо никогда это не дается полностью всему народу). Каждый мудрый человек желает тогда видеть военачальника, стоящего во главе мощной и послушной армии и способного быстро овладеть добычей и дать народу господина, которого сами люди оказались не способны избрать. Столь мало соответствует жизнь и реальность указанным философским понятиям!

Пусть строй, установившийся после революции, не вводит нас в заблуждение и не заставляет настолько полюбить философскую теорию происхождения правительства, чтобы мы вообразили, будто все другие чудовищны и неправильны. Даже само указанное событие далеко не соответствовало обсуждаемым утонченным идеям. Ведь при нем изменилось только право наследования и только королевская часть системы правления. И это изменение для почти десяти миллионов человек было определено только большинством в семьсот человек. Я не сомневаюсь, что основная масса этих десяти миллионов действительно охотно согласилась бы с этим решением, но было ли дело хоть в малейшей степени предоставлено их выбору? Не полагали ли справедливо с того момента, что оно уже решено, и не наказывали ли каждого, кто отказывался подчиниться новому государю? Каким другим способом можно было бы прийти к какому-либо решению или заключению по данному вопросу?

Афинская республика, я полагаю, была самой широкой демократией, о которой мы узнаем из истории. И все же, если мы произведем необходимое ограничение, исключив женщин, рабов и иностранцев, то обнаружим, что этот строй был вначале установлен, а любой закон принимался одной десятой от числа тех, кто был обязан оказывать ему повиновение, не говоря уже об островах и заморских владениях, которые афиняне объявили своими по праву завоевателя. И так как хорошо известно, что народные собрания в этом городе всегда отличались распущенностью и беспорядками, несмотря на существование учреждений и законов, которые должны были их пресекать, то насколько же более беспорядочными они должны оказаться, если они не образуют привычной системы правления, а шумно собираются после распада старого строя, чтобы создать новый! Насколько химерическими должны быть разговоры о выборе в таких условиях!

Ахейцы пользовались самой свободной и совершенной демократией во всей античности; и все же они применяли силу, чтобы заставить некоторые полисы вступить в их союз, как мы узнаем у Полибия *.

В Англии 1енрих IV и Генрих VII¹³⁰ фактически не имели никакого права на престол, кроме избрания их парламентом; однако они никогда не признавали этого, чтобы тем самым не ослабить своей власти. Было бы странно, если бы единственной реальной основой всей власти должно было быть согласие и обещание.

Напрасно стали бы утверждать, что все правительства первоначально основаны или должны быть основаны на народном согласии в той мере, в какой это допускается необходимостью человеческих дел. Это полностью соответствует моему утверждению. Я заявляю, что человеческие дела никогда не допустят такого согласия и в очень редких случаях допустят его видимость, но что узурпация или завоевание, т. е., попросту говоря, сила, упразднив прежние правительства, порождает почти все те новые, которые когда-либо были созданы в мире. Кроме того, я считаю,

что в тех немногочисленных случаях, когда кажется, будто имело место согласие, оно было обычно таким нерегулярным, ограниченным или смешанным с обманом или насилием, что не могло иметь сколько-нибудь значительного авторитета.

В мои намерения не входит лишить согласие народа права называться единственным справедливым основанием правительства там, где оно имеет место. Безусловно, оно самое лучшее и самое священное из всех оснований. Я только утверждаю, что оно редко имело место в какой-либо степени и почти никогда в полном объеме. И вследствие этого необходимо допустить, что существует некоторая другая основа правительства¹³¹.

Если бы все люди обладали столь непоколебимым уважением к справедливости, что сами полностью воздерживались бы от притязаний на собственность других людей, они вечно оставались бы в состоянии полной свободы, не подчиняясь ни правителю, ни политическому обществу. Но это такое состояние совершенства, к которому, как справедливо считают, человеческая природа не способна. Опять же, если бы все люди обладали столь совершенным пониманием, что всегда знали бы свои интересы, им не надо было бы подчиняться никакой форме правления, кроме той, которая была бы создана по соглашению и тщательно обсуждена каждым членом общества. Но это состояние совершенства также слишком

высоко для человеческой природы. Разум, история и опыт показывают нам, что все политические общества имеют происхождение, весьма далекое от правильности и упорядоченности; и если бы надо было выбрать такой период времени, когда согласие народа менее всего принималось во внимание в делах общества, то это происходило бы как раз в момент установления нового строя. При укрепившемся строе его стремления часто принимаются во внимание, но во время яростных пароксизмов революций, завоеваний и потрясений общества спор обычно решает военная сила или политическая хитрость.

Когда создана новая система правления, люди обычно недовольны ею, каким бы путем она ни создавалась, и подчиняются ей больше из-за страха и по необходимости, чем из-за какого-либо представления о преданности или нравственного обязательства. Монарх бдителен и ревностен и должен быть постоянно настороже, имея в виду какое-либо восстание или хотя бы намек на него. Время постепенно устраняет все эти трудности и приучает народ уважать в качестве своих законных или прирожденных (native) государей то семейство, членов которого он сначала считал узурпаторами или чужеземными завоевателями. Чтобы обосновать указанное мнение, не прибегают к каким-либо понятиям добровольного согласия или обещания, которого, как известно, в данном случае никогда не ожидали и не требовали. Первоначальный строй был установлен посредством насилия, и ему подчинялись в силу необходимости. Сменившее его правительство также опирается на власть, и народ подчиняется ему не потому, что имеет право выбора, но потому, что исходит из обязательства. Он не воображает, будто его согласие дает государю право. Но он охотно дает такое согласие, ибо думает, что вследствие долгого срока владения государь приобрел право независимо от выбора или склонности народа.

Если скажут, что, живя под властью какого-либо монарха, от которого можно уйти, каждый человек дал свое молчаливое согласие на его власть и обещал ему повиновение, то на это можно ответить, что такое подразумеваемое согласие может иметь место только в том случае, если человек воображает, будто решение зависит от его выбора. Но если он думает (как думают все люди, которые рождаются под властью существующего правительства), что от рождения обязан сохранять верноподданство определенному монарху или определенной форме правления, то было бы абсурдно подразумевать какое-то согласие или выбор,