Социальное общение и демократия. Ассоциации и гражданское общество в транснациональной перспективе, 1750-1914
Шрифт:
Было бы ошибочно, однако, видеть в Токвиле раннего социолога-исследователя политических систем, а в его внимании к ассоциациям – только апелляцию к большей гражданской активности и медиаторным силам. К демократии Токвиль относился скептически, а к зарождавшейся социологической мысли почти враждебно, о чем в начале 1980-х годов в своем фундаментальном эссе напомнил Вильгельм Геннис. Токвиль искал способ преодолеть роковое разделение между человеком и гражданином, индивидуальностью и социальностью (социальным общением). «Для каждого истинно политического мышления, – пишет В. Геннис, – центральной политической проблемой является соотношение между человеком и гражданином. Для социологического мышления это – больше-не-проблема». В этом разница между Токвилем и его младшим современником Карлом Марксом, который не обращал на ассоциации никакого внимания. «Токвиль, – продолжает Геннис, – был более реалистичен, чем К. Маркс, и мог представить себе решение этой проблемы лишь в виде эгалитарно-демократической тирании. Предотвратить такую форму решения проблемы и было движущим стимулом его напряженных интеллектуальных усилий» [6] .
6
Hennis W. Tocquevilles „Neue Politische Wissenschaft“ // Stagl J. (Hrsg.), Aspekte der Kultursoziologie. Berlin, 1982. S. 385–407, 390; Aron R. Alexis de Tocqueville und Karl Marx // Idem. "Uber die Freiheiten. Stuttgart, 1981. S. 13–45.
Традиция, на которую стремился опереться Токвиль, представляла собой классическую политическую теорию, которая неизменно ставит вопрос о влиянии формы правления на сформированный ей тип человека и его достоинства как критерий ценности этого правления. Токвиля интересовало не только политическое устройство социального общежития, но и «духовное обустройство» граждан, которые вырастают в этом общежитии, интересовали социально-нравственные основы политического порядка, которые в новейших политических теориях в лучшем случае относятся к разряду «дополитических» [7] . Эмоции и внутреннее
7
Ср. критические замечания Херфрида Мюнклера: M"unkler H. (Hrsg.), B"urgerreligion und B"urgertugend. Debatten "uber vorpolitische Grundlagen politischer Ordnung. Baden-Baden, 1996. S. 7–11, 8; в общем: Idem. Politische Tugend. Bedarf die Demokratie einer sozio-moralischen Grundlegung? // Idem. (Hrsg.), Die Chancen der Freiheit. M"unchen, 1992. S. 25–46.
8
Письмо от 26.10.1853, цит. по: Hennis W. Tocqueville. S. 395.
9
Kahan A. Aristocratic Liberalism. The Social and Political Thought of Jacob Burckhardt, John Stuart Mill, and Alexis de Tocqueville. New York, 1992.
10
Hennis W. Tocqueville. S. 402.
Токвиль полагал, что нашел ответ на этот вопрос в общественных ассоциациях. Соответственно, основные пассажи о значении социального общения содержатся во второй части его книги, где речь идет о влиянии демократии на духовную, нравственную и особенно на эмоциональную жизнь американцев, а в конце об обратном влиянии этих факторов на политическое общество. «Лишь в процессе общения людей, – формулирует Токвиль основной принцип своего политического мышления, – человеческие чувства и идеи обновляются, сердца становятся благороднее, а интеллект получает развитие». Это общение, которое подлежало в сословном обществе твердым правилам, необходимо пробуждать в буржуазных обществах искусственным образом [11] . «И сделать это можно только с помощью объединений» [12] . Ничто, безапелляционно заявляет Токвиль, не заслуживает б'oльшего внимания, чем чисто общественные объединения, которые возвышают дух и нравы, обогащают эмоциональную жизнь. Эти последние кажутся ему даже более важными, чем ассоциации ради непосредственно политических или экономических целей, которыми Токвиль занимался в первой части «Демократии в Америке» и которые, как он пишет теперь, мы замечаем скорее, тогда как те, другие, ускользают от нашего внимания. Внешне аполитические, не руководящиеся частными интересами ассоциации освобождают одиночку от его эгоцентричной слабости и создают в эгалитарном, аномичном обществе новые связи, те самые liens, которые занимают в политическом мышлении Токвиля выдающееся место. «Среди законов, управляющих человеческим обществом, – пишет Токвиль далее, – есть один, абсолютно непреложный и точный. Для того чтобы люди оставались или становились цивилизованными, необходимо, чтобы их умение объединяться в союзы развивалось и совершенствовалось с той же самой быстротой, с какой среди них устанавливается равенство условий существования» [13] . Это также означает обратное: по мере того как слабеют связывающие индивидов узы, гарантирующие их достоинства, размываются политические основы демократического общежития. Чем менее граждане упражняются в l’art de s’associer, искусстве объединяться в ассоциации, тем более упадет средний уровень чувств и мыслей, а равенство и деспотизм соединятся в пагубный союз.
11
«Люди в таких обществах, не будучи более связаны друг с другом какими-либо кастовыми, классовыми, корпоративными, семейными узами, слишком склонны заботиться лишь о своих собственных интересах, слишком склонны заниматься только собой и замыкаться в узком индивидуализме, когда подавлена всякая общественная добродетель». Токвиль А. де. Старый порядок и революция [1856]. СПб., 2008. С. 10.
12
Токвиль А. де. Демократия в Америке. М., 1992. С. 380. Ср. в общем: Jardin A. Tocqueville. S. 93–252; Marshall L. L., Drescher S. American Historians and Tocqueville’s Democracy // Journal of American History. Vol. 55. 1968. P. 512–532; Wilentz S. Many Democracies. On Tocqueville and Jacksonian America // Eisenstadt A. S. (Ed.), Reconsidering Tocqueville’s Democracy in America. New Brunswick, 1988. P. 207–28; Kloppenberg J. T. Life Everlasting: Tocqueville in America // The Tocqueville Review. 1996. Vol. 17. P. 19–36.
13
Токвиль. Демократия в Америке. С. 381.
Как выглядит демократическое общество, политические основания которого не обеспечены культурой социального общения граждан, Токвиль описывает в апокалиптической картине: «Я вижу неисчислимые толпы равных и похожих друг на друга людей, которые тратят свою жизнь в неустанных поисках маленьких и пошлых радостей, заполняющих их души. Каждый из них, взятый в отдельности, безразличен к судьбе всех прочих: его дети и наиболее близкие из друзей и составляют для него весь род людской. Что же касается других сограждан, то он находится рядом с ними, но не видит их; он задевает их, но не ощущает; он существует лишь сам по себе и только для себя. И если у него еще сохраняется семья, то уже можно по крайней мере сказать, что отечества у него нет. Над всеми этими толпами возвышается гигантская охранительная власть, обеспечивающая всех удовольствиями и следящая за судьбой каждого в толпе. Власть эта абсолютна, дотошна, справедлива, предусмотрительна и ласкова. Ее можно было бы сравнить с родительским влиянием, если бы ее задачей, подобно родительской, была подготовка человека к взрослой жизни. Между тем власть эта, напротив, стремится к тому, чтобы сохранить людей в их младенческом состоянии…» [14]
14
Там же. C. 497. Уже в предисловии к «Старому порядку и революции» Токвиль сухо замечал, что и спустя двадцать лет после появления «Демократии в Америке» в мире не произошло ничего такого, что побудило бы его переменить образ мыслей и сочинений. Демократия по-прежнему несет в себе угрозу деспотизма. Токвиль. Революция. С. 12.
Таким образом, если резюмировать мысль Токвиля, на долю социального общения в демократии приходится особая политическая роль. Оно заново инициирует связи между людьми, которые возникающее демократическое общество первоначально разрушает. Поэтому «новая политическая наука», которую Токвиль хотел основать в качестве «базовой науки гражданского общества», должна была прежде всего заниматься искусством ассоциаций – социальным общением. От его развития, писал он патетически, но безрезультатно для истории науки, зависит прогресс всех остальных наук [15] .
15
Tocqueville A. de. "Uber die Demokratie in Amerika. S. 166. Ср.: Hennis W. Tocqueville, особенно S. 396 et passim.
Насколько странно звучит сегодня тезис Токвиля о политической зависимости между социальным общением и гражданским достоинством, настолько же привычным он был для «практиков гражданского общества» XVIII–XIX веков от Бостона до Санкт-Петербурга [16] . Это главный тезис, который вытекает из недавней исторической исследовательской литературы и о котором пойдет речь в дальнейшем.
Токвиль был отнюдь не одинок в своих воззрениях, а высокая оценка и распространение ассоциаций отнюдь не составляли особенность американского общества. Подчеркивание нравственно-политического значения ассоциаций можно скорее рассматривать как часть общеевропейского трансатлантического дискурса и связанных с ним социальных практик «общества социального общения» XVIII и XIX веков. Исходя из тезисов Филиппа Норда, можно видеть четыре фазы распространения и взаимодействия между собой ассоциаций с середины XVIII века до Первой мировой войны, которые служат основой и для структуры настоящего обзора. Это фаза возникновения с расцветом европейского Просвещения, которую временно прервала Французская революция; вторая фаза с 1820-х до революции 1848–1849 годов, которая, по общему мнению, считается «золотым веком» ассоциаций буржуазного типа; третья фаза 1860–1870-х годов, которая характеризуется либерализацией, национализацией и сопровождающей их социальной демократизацией ассоциаций; и наконец, последняя фаза расцвета с конца XIX века до кануна Первой мировой войны, в которой распространение, интенсивность и специализация обществ достигли недостижимой впоследствии кульминационной точки и одновременно усилились кризисные явления [17] . Завершает обзор краткий взгляд на комплексную историю общественных объединений в «новую Тридцатилетнюю войну» (Раймон Арон) после 1914 года, а также сравнительный очерк историографических дискуссий.
16
Это понятие (practitioners of civil society) – по: Hull I. V. Sexuality, State, and Civil Society in Germany 1700–1815. Ithaca, 1995. P. 2.
17
Nord P. Introduction // Nord P., Bermeo N. (Eds.), Civil Society Before Democracy. Lessons from Nineteenth-Century Europe. Boston, 2000. P. xiii – xxxiii.
Безусловно, в каждый из этих периодов образовывались новые формы ассоциаций, которые могли быть очень разными в политическом или социальном отношении и даже, о чем подробно пойдет речь впереди, противоречить возвышенным целям. И тем не менее в разговоре об ассоциациях и связанных с ними нравственно-политических запросах речь идет о феномене долгого XIX века, который выходит за рамки эпох и отдельных государств – так же, например, как популяризация наук, стремление к нравственному усовершенствованию мира путем социальных реформ или подъем национализма, которые часто использовали общественные объединения в качестве инструмента.
Такой сравнительный взгляд на богатую картину общественности XVIII–XIX веков до сих пор отсутствовал. Вместо этого ассоциации часто служат примером для резкого различения особенностей американской демократии (а во многих отношениях и политической культуры Великобритании) и континентальных европейских обществ. Этот тезис также восходит к «Демократии в Америке» Токвиля, поскольку отсутствие ассоциаций, особенно во Франции, служило для него подтверждением недостаточной общественной самоорганизации европейских социумов. Взгляд Токвиля на американское общество был взглядом французского аристократа. Он анализировал угрозу для социального порядка Старой Европы, которую грядущая демократия в его глазах неизбежно несет с собой. Токвиль не замечал, в какой степени ассоциации начали менять социальный порядок на европейском континенте в то время, пока он писал «Демократию в Америке». Ему, представителю столичной аристократии, оставались чужды социальные круги локального буржуазного общества французской провинции, где общественные объединения пользовались большой популярностью. Поскольку весь интерес Токвиля в отношении социального порядка Старой Европы был прикован к государству, от него ускользнула важная характеристика ассоциаций: их укорененность в локальном обществе. Как показала Кэррол Харрисон, «клубы джентльменов, хоровые группы, ученые общества и прочие ассоциации – все были по преимуществу провинциальными. ‹…› В случае с общественными ассоциациями Париж был не лучшим местом для наблюдений за французским обществом» [18] . Часто ограничительное законодательство об ассоциациях говорит о позиции государства по отношению к общественным объединениям своих граждан, но не о действительном масштабе городского социального общения. В течение всего XIX века, констатирует Морис Агюйон, не только во Франции, но и во всей континентальной Европе друг другу противостояли общество, которое поддерживало ассоциации, и враждебное к ним государство [19] . Отсюда же, по иронии судьбы, вытекает, что деятельность ассоциаций в Европе документирована несравненно лучше, чем в Соединенных Штатах или Великобритании, – в актах государственных органов, которые с подозрением следили за обществами и кружками.
18
Harrison C. E. Unsociable Frenchmen. Associations and Democracy in Historical Perspective // The Tocqueville Review. Vol. 17. 1996. P. 37–56, 41 et passim. Подробно: Harrison C. E. The Bourgeois Citizen in Nineteenth-Century France. Gender, Sociability, and the Uses of Emulation. Oxford, 1999.
19
Agulhon M. Le cercle dans la France bourgeoisie 1810–1848. Etude d’une mutation de sociabilit'e, Paris, 1977.
Зачарованный взгляд на гипертрофированную роль государства в Европе препятствовал Токвилю (как и Гегелю с Марксом, что имело серьезные последствия для политической теории «гражданского общества») увидеть роль, которую общественные объединения играли не только для Соединенных Штатов, но и для европейских обществ его времени. Это одна из причин, почему до сих пор нет сравнительных исследований на данную тему. Другая примыкающая к ней: в национальной исследовательской литературе ассоциации изучались преимущественно в связи с процессами складывания классов, особенно образования средних классов. Уже для XVIII века, и в еще большей степени для XIX, в ассоциациях видели общественную форму социализации буржуазии. Этот тезис социальной истории, безусловно, был плодотворным; благодаря ему появились монументальные эмпирические исследовательские проекты по истории ассоциаций США и Западной Европы, а в последнее время также средних классов Центральной Европы и России, на результаты которых опирается и настоящий обзор. Но допущение тесной связи между «буржуазией», «гражданским/буржуазным обществом» и «ассоциацией» часто приводило к ошибочному обратному выводу: в тех обществах, которые не были «буржуазными» в политическом отношении и в которых отсутствовали социальный субстрат «буржуазии» и единая утопия «буржуазного/гражданского общества», не могло быть и ассоциаций. Однако если не подводить под практики гражданского общества конца XVIII–XIX века социально-политические цели, о которых оно и представления не имело, то открывается доступ к его собственному эмпирическому миру: по-прежнему живой традиции политического мышления раннего Нового времени, в котором «буржуазия» ассоциировалась с добродетелью и коллективизмом, а не указывала еще на особый социально-экономический класс со своими политическими интересами [20] . Так в либерализме XIX века становятся видны не только следы классического республиканизма, но и транснациональность как его фундаментальная черта. Идеи и социальные практики – такие, как общественные объединения – не сводимы к одному социальному классу. Не только в восточноевропейских странах, лишенных сильного среднего класса, образованное дворянство, а также другие небуржуазные слои были причастны к тогдашней «страсти к ассоциациям» [21] .
20
Ср.: Nolte P. B"urgerideal, Gemeinde und Republik. „Klassischer Republikanismus“ im fr"uhen deutschen Liberalismus // Historische Zeitschrift. Bd. 254. 1992. S. 609–656, 628. Аргументы исторической семантики в: Koselleck R., Schreiner K. (Hrsg.), B"urgerschaft. Rezeption und Innovation der Begrifflichkeit vom Hohen Mittelalter bis ins 19. Jahrhundert. Stuttgart, 1994; Koselleck R. u. a. Drei b"urgerliche Welten? Zur vergleichenden Semantik der b"urgerlichen Gesellschaft in Deutschland, England und Frankreich // Puhle H. – J. (Hrsg.), B"urger in der Gesellschaft der Neuzeit. G"ottingen, 1991. S. 14–58; Steinmetz W. Die schwierige Selbstbehauptung des deutschen B"urgertums // Wimmer R. (Hrsg.), Das 19. Jahrhundert. Berlin, 1991. S. 12–40; Wirsching A. B"urgertugend und Gemeininteresse. Zum Topos der „Mittelklassen“ in England im sp"aten 18. und fr"uhen 19. Jahrhundert // Archiv f"ur Kulturgeschichte. Bd. 72. 1990. S. 173–99; Wahrman D. Imagining the Middle-Class. The Political Representation of Class in Britain, c. 1780–1840. Cambridge, 1995; Maza S. The Myth of the French Bourgeoisie. An Essay of the Social Imaginary, 1750–1850. Cambridge (Mass.), 2003.
21
M"uller M. G. Die Historisierung des b"urgerlichen Projekts – Europa, Osteuropa und die Kategorie der R"uckst"andigkeit // Tel Aviver Jahrbuch f"ur deutsche Geschichte. Jg. 29. 2000. S. 163–170, 167.
В настоящем обзоре будет сделана попытка наглядно представить переплетенные между собой истории (entangled history, histoire crois'ee) Соединенных Штатов, Великобритании, Франции, немецких государств, включая Австро-Венгрию, а также России, сфокусированные на феномене общественных ассоциаций. В отличие от социально-исторического сравнения в строгом смысле двух или более национальных сообществ (которое в столь кратком обзоре все равно было бы невозможно реализовать), общественные ассоциации не будут ограничены прокрустовым ложем идеальных типов и путей модернизации Запада [22] . Соотношение с западными идеями и практиками, как и различение «цивилизованного» и «отсталого» само по себе исторично и не может быть универсальным масштабом [23] . Цель – не выявлять резких, безусловно имевших место национальных различий, которые бросались в глаза уже людям тогдашней эпохи и подчеркивались ими в процессе национализации европейских обществ в течение XIX века. Наша задача, напротив, – проследить удивительный феномен социальной практики, который возник в различных странах и регионах, отчасти на основе общих идейных влияний, и который мог тем не менее привести к различным политическим последствиям [24] .
22
Ср.: Haupt H. G., Kocka J. (Hrsg.), Geschichte und Vergleich. Frankfurt, 1996; а также критику у Espagne M. Sur les limites du comparatisme en histoire culturelle // Gen`ese. T. 17. 1994. P. 102–121; Paulmann J. Internationaler Vergleich und interkultureller Transfer. Zwei Forschungsans"atze zur europ"aischen Geschichte des 18. bis 20. Jahrhunderts // Historische Zeitschrift. Bd. 267. 1998. S. 649–685; Werner M., Zimmermann B. Vergleich, Transfer, Verflechtung. Der Ansatz der Histoire crois'ee und die Herausforderung des Transnationalen // Geschichte und Gesellschaft. Jg. 29. 2002. S. 607–636; Conrad S., Randeria S. Geteilte Geschichte. Europa in der postkolonialen Welt // Idem. (Hrsg.), Jenseits des Eurozentrismus. Postkoloniale Perspektiven in den Geschichts- und Kulturwissenschaften. Frankfurt, 2002. S. 9–49.
23
Ср., например, интересный польский случай: Walicki A. Poland between East and West. The Controversies over Self-Definition and Modernisation in Partitioned Poland. Cambridge, 1994; Jedlicki J. A Suburb of Europe. Nineteenth-Century Polish Approaches to Western Civilization. Budapest, 1999; или дискуссию об «особом пути» Германии, об этом: Trentmann F. Introduction // Idem. (Ed.), Paradoxes of Civil Society. New Perspectives on Modern German and British History. Providence, 2000. P. 3–45.
24
Схожим образом строит свою аргументацию и Даниэль Роджерс в своем образцовом транснациональном исследовании социальной политики: «By masking interdependencies between nations, freezing historically contingent processes into ideal types, and laying across them a grid of social and political characteristics, the method of comparison throws a powerful light on differences. ‹…› Atlantic-era social politics had its origin not in its nation-state containers, not in a hypothesized „Europe“ nor an equally imagined „America“, but in the world between them». Rodgers D. T. Atlantic Crossings. Social Politics in a Progressive Age. Cambridge (Mass.), 1998. P. 5.