Соединение и перевод четырех Евангелий
Шрифт:
В девятом же часу Иисус, измучившись, громко проговорил: ели, ели, лама сабахтани! Это значит: Бог мой, Бог мой, в чем ты меня оставил. И когда услыхали это в народе, то стали говорить и смеяться: Илью пророка зовет! Посмотрим, как Илья придет.
Потом проговорил Иисус — пить! И один человек взял губку, обмочив ее в уксус, — тут стояла кадушка, — и на камышине подал Иисусу.
Иисус пососал губку и сказал громким голосом: Кончено. Отец! в руки твои отдаю дух мой.
И, склонив голову, предал дух.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ К ИССЛЕДОВАНИЮ ЕВАНГЕЛИЯ
С словом «кончено» кончено и Евангелие.
Для тех, которые божественность Иисуса видели в том, что он не такой, как все люди, воскресение его могло иметь убедительность, т.е. могло им доказать, что он не такой, как все люди, но только то, что он не такой как все люди и больше ничего; но и только для тех, которые видели, как Иисус умер, убедились, что он умер, и потом видели, что он жив, и убедились, что он жив. Но и таких людей, по описанию евангелистов, не было; по описанию
Но положим, что он даже и явился во плоти, и что Фома клал пальцы в его раны, — ну, что же это показало Фоме? То, что Иисус был не такой же человек, как другие. Но что же следует из того, что он не был такой же человек, как другие? Только то, что людям таким же, как все другие, очень трудно или невозможно делать то же, что делало совсем особенное существо. Но если бы даже нужно было убедить людей в том, что он не такой, как другие люди, то явление его Фоме, и десяти человекам, и пятистам никак не могло убедить в этом других, тех, которые не видали воскресения; ученики только рассказывали про воскресение, а рассказывать можно все; чтобы верить рассказам учеников, надо, чтобы они чем-нибудь подтверждали истинность своего рассказа. И вот ученики, чтобы подтвердить истинность своего рассказа, рассказывают, что на них сошли огненные языки и что они сами делали чудеса, исцеляли, воскрешали; то же, что сошли языки и что ученики воскрешали и исцеляли, это подтверждают ученики учеников еще новыми чудесами, и так до нашего времени мощи, угодники исцеляют и воскрешают, так что выходит, что божественность Христа зиждется на рассказе о необыкновенных событиях. Рассказы же о необыкновенных событиях зиждутся на рассказах о других необыкновенных событиях, последних же необыкновенных событий люди с здравым рассудком не видали. Но хорошо, Христос воскрес, показался и улетел на небо, зачем он сделал это, объяснило ли что-нибудь? Ничего. Прибавило ли это что-нибудь к его учению? Тоже ничего, кроме необходимости выдумки новых ненужных чудес, чтобы подтверждать это выдуманное, ненужное чудо. Мы видели, читали и читаем учение о жизни Христа до его воскресения, и в самых испорченных местах этого учения везде светит свет той истины, которую он возвестил миру. Как ни грубо понимают списатели Евангелия учение, они передают слова и действия человека Иисуса, и свет поражает нас. Что же прибавлено к учению после воскресения? Что делал, сказал Христос после воскресения?
Он является зачем-то Марии Магдалине, из которой выгнал семь бесов, и говорит ей, чтобы она не касалась его, потому что он не вошел еще к Отцу.
Потом еще женщинам явился и сказал, что он затем придет к своим братьям.
Потом ученикам является и что-то разъясняет им от Моисея во всем писании.
И то они видят его, то не видят его. Потом является ученикам, укоряет их, что они не верят, показывает бок свой и дует на них, и от этого должно сделаться то, что кому они простят грехи, тому простятся. Потом Фоме явился и опять ничего не сказал. Потом рыбу ловит и много поймал с учениками и жарил, и Петру сказал три раза: паси овец моих, и предсказал Петру его смерть. Потом явился 500-м братии зараз и тоже ничего не сказал. Потом сказал, что ему дана власть на небе и на земле, и что от этого надо купать во имя Отца и сына и св. духа, и что кто выкупается, тот спасется, и что они и те, кому они передадут этот дух, будут брать змей руками и пить яд безвредно и говорить на всех языках, чего они, очевидно, не делали и не делают. И потом улетел на небо. Больше ничего он не сказал. Для чего же было воскресать, чтобы только сделать и сказать все эти глупости. Так что:
1) Воскресение, как всякий рассказ о чем-то таком, чего понять нельзя, ничего доказать не может.
2) Воскресение, как всякое чудо, если кто его видел, может доказать только то, что случилось что-то противное законам разума и что человек, подвергшийся чуду, подвергся чему-то необыкновенному, и больше ничего. Если же на основании чуда делают то умозаключение, что человек, не подлежащий законам разума, есть необыкновенный человек, то это заключение правильно только для тех, которые созерцают чудо и пока они его созерцают. Рассказ же о чуде никого убедить не может, так что истинность надо подтверждать чудом, случившимся с рассказчиком. Подтверждение же истинности чуда чудом неизбежно влечет за собой выдумывание для подтверждения истинности рассказчика новых чудес до нашего времени, в котором мы ясно видим, что чудес нет и что как выдумано чудо настоящего времени, так должно быть выдумано и прошедшее чудо. Рассказ о чуде воскресения Христова изобличает свою неправду более всего тем, что рассказ этот резко отличается своею низменностью, ничтожностью, просто глупостью от всего прежнего описания жизни Христа и ясно показывает, что рассказ о жизни Христа настоящей имел основанием действительную жизнь, исполненную глубины и святости; рассказ же о воскресении и мнимых действиях и речах после его — не имел уже основания жизни, а весь выдуман. Как ни грубо и ни низменно описание жизни Христа, святость жизни Христа и высота его личности просвечивают через грубость и низменность писателей; но когда в основе описания уже нет ничего действительного, а только одни выдумки писателей, то низменность и грубость их являются во всей своей наготе. Видно, что воскресить-то они воскресили, но заставить его что-нибудь сказать и сделать достойное его — не сумели.
3) Чудо воскресения прямо противно учению Христа; потому и трудно было заставить Иисуса что-нибудь
Эта легенда о воскресении, выраженная в последних главах Евангелий, не имевшая в основании жизни и слов Христа, а принадлежащая вся воззрениям на жизнь и учение Иисуса списателей Евангелий, замечательна и поучительна тем, что эти главы явно показывают толщину того слоя непонимания, которым покрыто и все описание жизни и учения Иисуса, как если бы драгоценная картина была замазана слоем краски, и те места, где краска попала на голую стену, показали бы ясно, какая толщина слоя покрывает и картину. История воскресения дает ключ к пониманию и объяснению всех чудес, которыми переполнены Евангелия, и тех противоречивых слов и понятий, которыми уничтожается часто смысл лучших мест учения.
Кто писал четыре Евангелия, неизвестно, и история критики дошла уже до убеждения, что этого мы никогда не узнаем. Могут быть более или менее вероятные предположения о времени, месте, липах; предположения о том, какое или какая часть какого Евангелия списана с другого, но происхождение их неизвестно. Мы не можем судить об исторической достоверности Евангелий, но о свойствах самых книг мы судить можем, — можем судить о том, что послужило основанием христианских верований людей и что не имело влияния на верования.
С этой стороны в Евангелиях мы видим две резко разделяющиеся части изложений: одна — изложение учения, другая — попытка доказательства истинности учения или скорее доказательства важности учения, таковы: чудеса, пророчества и предсказания.
К этой части принадлежат все чудеса и главное из чудес — воскресение. На описании воскресения, как на событии, выдуманном без всякого основания, легче всего проследить и способы составления таких легенд, и почему они принимаются, и приемы изложения, и значение их, и последствия. Происхождение легенды о воскресении было поверкой правдивости писателей (исключая Луку), и оно записано в самых Евангелиях так ясно, что всякий непредубежденный человек не может не видеть самый естественный зародыш легенды, такой легенды, какие у нас, вокруг нас, зарождаются каждый день в рассказах о чудесах мощей, подвижников, колдунов. Рассказы и статьи о спиритизме, об этой девице, материализировавшей и танцевавшей, гораздо более определенно и утвердительно рассказаны, чем история воскресения. История зарождения этой легенды так ясна, как только может быть. В субботу пошли смотреть гроб. Тела нет. Евангелист Иоанн рассказывает сам, что говорили, что тело вынули ученики. Бабы идут к гробу, одна — порченая Мария, из которой выгнано семь бесов, и она первая рассказывает, что видела что-то у гроба: не то садовник, не то ангел, не то он сам. Рассказ переходит от кумушек к кумушкам и к ученикам. Через 80 лет рассказывают, что точно видел его тот и тот, там и там, но все рассказы сбивчивы, неопределенны.
Никто из учеников не выдумывает — это очевидно, но никто тоже из людей, чтущих его память, не решается и противоречить тому, что клонится, по их понятиям, к славе его и, главное, к убеждению других в том, что он от Бога, что он любимец Бога и что Бог в честь его сделал знамение. Им кажется, что это самое лучшее доказательство, и легенда растет, распространяется.
Легенда содействует распространению учения, но легенда есть ложь, а учение — истина. И потому учение передается уже не во всей чистоте истины, но в смешении с ложью. Ложь вызывает ложь для своего подтверждения. Новые ложные легенды о чудесах рассказываются для подтверждения первой лживой легенды. Являются легенды о чудесах последователей Христа и о чудесах, предшествовавших ему: его зачатия, рождения, всей его жизни, и учение все перемешивается с ложью. Все изложение его жизни и учения покрывается грубым слоем краски чудесного, затемняющего учение. Новые верующие пристают к вере Христа уже не столько вследствие его учения, сколько вследствие веры в чудесность его жизни и действий. И приходит то ужасное время, когда является понятие веры не той, о которой говорил Христос (внутренняя неизбежность убеждения, которая становится основой жизни), а веры, как следствия усилия воли, при которой можно сказать: я велю верить, я хочу верить, ты должен верить. Приходит время, когда все лживые легенды становятся на место учения, все собираются в одно, формируются и выражаются как «догма», т.е. постановления. Толпа, грубая толпа овладевает учением и, замазав его лживыми легендами, затемняет его.