Софья Алексеевна
Шрифт:
— И что в том хорошего?
— На мое разумение, тут их всех и выловить да уничтожить. Первая гроза — она всегда только самые большие дерева бьет. А уж коли порядок наводить, так до последнего кустика заразу всю вывести. А пока строго-настрого следить да запоминать.
— Так это по твоим посольским делам, Артамон Сергеевич, хорошо, а здесь-то со своими холопами…
— Поверь, государь, хитрость и здесь иной раз не повредит. Астрахань же державе куда как важна. Ты хоть на примере боярыни Морозовой погляди. Покарал ты ее имениями, попритихла Федосья Прокопьевна вроде, а на деле?
— Хорошо, что напомнил. Сломить гордыню
— Не довелось, государь.
— Через Кремль ее повезли, так она перед Чудовскими переходами руку с двуперстием что есть силы подняла — ошейником едва не задушилась, цепями гремит.
— Почему задушилась-то, государь, чтой-то не пойму.
— Да руки у нее цепями к ошейнику накоротке прикованы. Думала, кто из дворца на дровни глядеть будет.
— Озлобилась-то как.
— Кабы она одна. Княгиню Урусову в Алексеевский монастырь свезли, приказали к службе церковной ходить — ни в какую. На пол валится, руками, ногами отбивается. Настоятельница сказывала, совсем старицы за ней замаялись. На носилки еле втискивают, да на себе проклятую и тащат.
— А святейший что на то?
— Святейший! Всеми карами небесными грозил, мне жалился. Теперь толкует: не отправить ли сестер в заточение в какую-никакую далекую обитель под суровый начал.
— Не хочешь, великий государь?
— Не хочу. Пока не покается, сидеть Федосье в Тайном приказе. Надо будет, палачам волю дам — пусть искусство свое применят. Авось укротят неистовую. Да что мы о ней! Лучше скажи, что с Украиной будет? Когда там-то тишина настанет? Скоро ли?
— С турками, великий государь, воевать придется. Гадай не гадай, все к тому идет.
18 февраля (1672), на день памяти святейшего Льва, папы Римского, и святейшего Агапита, епископа Синодского, был погребен патриарх Иоасаф II. На погребении было роздано по царскому указу на поминовение усопшего Новгородскому митрополиту 50 рублей, Сарскому и Подонскому и Рязанскому по 40 рублей, двум архиепископам по 30 рублей, епископу 25 рублей, Чудовскому архимандриту 15 рублей, остальным по 5 рублей. Московским местным попам 315 человекам по 2 гривны, дьяконам 150 человекам по 4 алтына, безместным попам 179 человекам по 5 алтын, дьяконам 9 человекам по гривне, безместным старицам 18 человекам по алтыну, в Большую тюрьму 680 человекам и во все Приказы колодникам всего 1081 человек по алтыну, во все богадельни нищим 533 человекам по 4 деньги, патриаршьим больничным и Успенским нищим 30 человек по алтыну. Всего израсходовано 611 рублей 28 алтын. Белым и черным властям и соборному причту раздавал в соборе сам великий государь.
— Проведать тебя пришла, государыня-царевна, не прогонишь, Софья Алексеевна?
— Что ты, что ты, Ульяна Ивановна. Всегда княгине Голицыной рада. Погляжу, матушку вспомню, на сердце легче станет.
— Полно, царевна, полно, касатушка, какая такая у тебя тягость! Живи да жизни радуйся. Вона какое веселье во дворце стоит. Что ни день — праздник. А что по матушке скучаешь, так и быть должно. Да время оно ото всего вылечит, не сомневайся.
— Сны мне все снятся…
— Э, и не рассказывай, сердца не тереби. Страшен сон, да милостив Бог. Обойдется! Это все, царевна матушка, от похорон патриаршьих. Николи таких пышных и не видывала. Вроде государь твой батюшка и не больно покойника жаловал, а погребение устроил как есть царское.
— Что за диво, княгинюшка. Когда округ столько староверов развелося, государь и показал, как в государстве его истинную церковь почитать надобно.
— Вишь, умница ты у нас, Софья Алексеевна, какая: все дознаешь, все разберешь. Только то тебе скажу, поначалу кто б подумать мог, что погребение такое окажется. Гроб-то преосвященному всего-то навсего за полтретья рубли в рядах купили, да еще и с привозом.
— А дороже бывает?
— Как же, как же, царевна, коли дубовый, так и все два рубли выложить придется, а тут полтретья. Внутри постлали сукно черное самород, монатейное, дешевое, разве что гривны по две за аршин. Одр с рукоятями, чтоб гроб выносить, темно-синим сукном недорогим обили.
— Так это ж, княгинюшка, из патриаршьей казны — не из царской.
— И то верно. Вот, поди ж ты, мне, дуре, и в голову не пришло! А уж как царскую милостыню раздавать начали, богатой такой никто не упомнит. Без счету, как есть без счету! Веришь ли, государыня-царевна, на первую четыредесятницу и то каждому нищему по 2 деньги. Без малого пяти тысячам сегодня роздали. Толчея такая, что нищего одного напрочь растоптали — по частям собирать прах-то его пришлось! Каков-то новый владыка будет. Одно говорят, нравом крут, ой, крут!
— Знаешь его, что ли, Ульяна Ивановна?
— Как не знать. Митрополитом в Крутицах был, когда Никона судили. Аки пес лютый, на него кидался, боле всех ярился, будто знал, что место его займет. Ведь вон оно как бывает.
— Значит, не будет Никону послабления. Государыня-царевна Татьяна Михайловна, поди, огорчится. Очень она за Никона сердцем болеет.
— А ты, государыня-царевна, наперед не загадывай. Лют, лют Питирим, да чуть не в первый день своего патриаршества государю поклонился, чтобы боярыню Морозову да княгиню Урусову из московского заточения освободить и в дальний монастырь сослать, не мучить боле.
— Его о том игуменья Алексеевского монастыря просила. Сказывают, у монастырских ворот народ стеной стоит, узницам сочувствует, за них Бога молит.
— Ахти мне, супротивцы какие! И откуда только смелость берется. Не ты первая мне, царевна-матушка, о том говоришь, да я и верить не посмела.
— Верь не верь, а стоят. Иные по многу часов земные поклоны кладут, с коленок не встают. Мороз, снег, а им все нипочем, знай себе, псалмы поют. Игуменья поначалу разгонять их хотела, теперь рукой махнула — ворота на запоре день и ночь держит.
— И что же государь Питириму ответствовал?
— На лютость сестер сослался, однако разрешил еще раз усовестить да испытать. Уж и не знаю, что из того вышло. Намедни у отца Симеона спросила — глаза отвел. Лучше бы, сказал, тебе, царевна, про боярыню-то забыть. Не жилица она. Неужто померла, говорю. Все помрем, ответил.
— Может, и прав святой отец.
— Знаешь что, Ульяна Ивановна?
— Знать-то знаю одно крепко: не дай, Господь, царской воле поперек пойти. Кто кем родился, тот всем, кто выше него, покорствовать должен. Своей воли не творить. Что уж, расскажу тебе, Софьюшка Алексеевна, все, что знаю. С тем и шла: может, пособишь боярыне. Ведь сродственницей она мне по мужу приходится. Помоги, царевна, если можешь. Где ж человеку муку такую стерпеть. Слыхала, чай, что Иванушка помер.