Сокровенный свет (Другой перевод)

Мэйчен Артур Ллевелин

Я заплатил доброй женщине полсоверена и пошел домой, раздумывая о жизни доктора Блека и об эпитафии, которой она увенчалась, и пытаясь понять, что же означали его крики, будто он был ограблен. Честно говоря, я думаю, что бедняге не приходилось опасаться воров — попросту он был безумен и умер во внезапном приступе умоисступления. Хозяйка сказала мне, что когда она пару раз заходила в его комнату (конечно же, чтобы потребовать с несчастного квартирную плату), он заставлял ее с минуту ждать у двери, чего она совершенно не могла перенести. Врываясь в комнату, она всякий раз заставала его с таинственной шкатулкой в руках, но он быстро прятал ее в какое-то потайное место, расположенное в углу у окна. Должно быть, в его безумии ему мерещилось, что он стал обладателем какого-то сокровища, и посреди своей нищеты он воображал себя тайным миллионером. Итак, моя история закончена и, как видите, хотя мне и

удалось разыскать Блека, я так ничего и не узнал ни о его жене, ни о ее загадочной смерти. Вот вам харлесденское дело, Чарльз, и, сдается мне, оно потому так глубоко запало мне в душу, что у меня нет и тени надежды когда-нибудь проникнуть в эту тайну. А что вы обо всем этом думаете?

— Честно говоря, Дайсон, я думаю что вы сами выдумали всю эту загадку. Я принимаю объяснение того врача: Блек убил свою жену, а затем и сам сошел с ума.

— То есть как? Выходит, вы считаете, что эта женщина и в самом деле была чем-то слишком ужасным — нечеловеком, по словам доктора — и что ее не следовало оставлять в живых? Вы ведь помните, что он сказал: ее мозг был мозгом дьявола!

— Ну, конечно, но ведь он говорил… э-э-э… в переносном смысле. Если только посмотреть на это дело с иной точки зрения, то все станет совершенно ясно.

— Ну, ну, может быть, вы и правы, хотя я в этом совсем не уверен. Ладно, не стоит об этом спорить. Выпьете еще бенедиктина? Вот и хорошо. Да, и попробуйте этот табак. Вы, кажется, говорили, что вас что-то тревожит — какая-то история, приключившаяся с вами в тот самый день, когда мы вместе обедали?

— Да, Дайсон, меня тревожит, и даже очень, одна вещь… Но это такой пустяк — просто глупости… Мне даже стыдно об этом рассказывать..

— Давайте, давайте, выкладывайте!

Запинаясь, ежеминутно повторяя, что все это необычайно глупо, Солсбери изложил историю своих приключений и, нехотя повторив бессмысленные указания и еще более бессмысленный стишок, который он обнаружил на смятом обрывке бумаги, смолк, ожидая услышать рокочущий смех Дайсона.

— Ведь правда, это очень глупо, что я никак не могу избавиться от этой чепухи? — спросил он, воспроизведя стишок в третий раз.

Дайсон выслушал своего приятеля вполне серьезно, а затем помолчал несколько минут, сосредоточенно раздумывая о чем-то.

— Да, — сказал он наконец. — Безусловно, это удивительное совпадение, что вы спрятались от дождя под аркой именно в тот момент, когда эти двое там проходили. Но я бы не стал торопиться и объявлять этот стишок бессмыслицей. Нет сомнения, он звучит странно, но для посвященных в нем наверняка имеется смысл. Повторите-ка мне его еще раз — я запишу, а потом мы попробуем подобрать ключ к этому шифру, хотя я не думаю, что нам удастся вот так с ходу его обнаружить.

С трудом шевеля губами, Солсбери еще раз произнес чепуху, отравившую его спокойное существование, и Дайсон поспешно нанес загадочные слова на лист бумаги.

— Проверьте, пожалуйста, — сказал он, окончив работу. — Я ничего не перепутал? Кто знает, может быть, самое главное, чтобы каждое слово стояло точно на своем месте.

— Вы все записали правильно. Боюсь только, что вам ровным счетом ничего не удастся извлечь из этого. Поверьте, это просто чепуха: кто-то написал первые попавшиеся слова, какие ему пришли в голову. Знаете, мне, пожалуй, пора домой. Нет, пить я не буду: ваш бенедиктин и так слишком крепок для меня. Спокойной ночи.

— Дать вам знать, если мне посчастливится с этим разобраться?

— Нет уж, благодарю покорно: я бы предпочел ничего больше об этом не слышать. Можете присвоить себе это открытие, если оно покажется вам ценным.

— Очень хорошо, Чарльз, спасибо. Всего доброго.

4

Много часов спустя, когда Солсбери давно уже вернулся в свою уютную комнату с обтянутыми зеленым холстом креслами, Дайсон все еще сидел за столом, изукрашенным древним японским мастером, и, обхватив голову руками, курил трубку за трубкой, вновь и вновь перебирая в голове все детали рассказанной ему приятелем истории. Чепуха, раздражавшая и тревожившая Чарльза, Дайсону казалась загадочной и привлекательной. Вновь и вновь брал он в руки листок с непостижимыми письменами и внимательно вчитывался в них, обращая особое внимание на странный куплет в конце. Какой-то знак, символ, условное обозначение, но не код — вот чем это должно быть, а женщина, бросившая скомканный листок бумаги, сама не понимала значение этих слов. Она была только орудием в руках Сэма, которого проклинала, да и Сэм тоже не был самостоятельным действующим лицом, а, скорее всего, чьим-то подручным — быть может, наемником того неизвестного лица, которого записка обозначала буквой

К. «К. отправился навестить своих французских друзей» — так, хорошо, а что же значит «к-баран-3, 1-ти?» Здесь крылся корень, самое начало загадки, и даже пачки крепчайшего виргинского табака Дайсону не хватило, чтобы придумать хоть какое-нибудь объяснение. Дело казалось почти безнадежным, но в отгадывании сложных загадок Дайсон считал себя великим стратегом, вроде Веллингтона, и когда он в конце концов отправился спать, то был уверен, что рано или поздно нападет на след.

На несколько дней он погрузился в свои литературные исследования — занятия, которые его близким друзьям казались мифическими, поскольку они понапрасну обшаривали привокзальные киоски в поисках великой книги, родившейся в результате многих часов бдения над японским письменным столом в обществе трубки, набитой крепким табаком, и чашки черного чая. На этот раз Дайсон просидел взаперти четыре дня. Наконец он с облегчением отложил ручку и вышел на улицу в поисках свежего воздуха и развлечений. Газовые фонари уже горели, продавцы газет гнусаво навязывали прохожим свежий выпуск вечерних газет, и Дайсон, остро нуждавшийся в тишине и покое, свернул с многозвучного Стренда и направился на северо-запад. Вскоре он забрел на тихую улочку, где единственным звуком было гулкое эхо его шагов, и, перейдя широкое новое шоссе и углубившись в западную часть Лондона, вскоре заметил, что оказался в самом сердце Сохо. Здесь его вновь поджидала пестрая суета жизни: тут были лучшие вина Италии и Франции, предлагаемые по грошовой цене, тускло сияли сыры, огромные, пожелтевшие, отменного вкуса, прохожим улыбались оливковое масло и гроздь раблезианских колбас, а в одном магазинчике, казалось, продавали оптом всю печатную продукцию Парижа. Посреди проезжей дороги бесстрашно толкались представители множества наций, поскольку коляски и кэбы не отваживались заезжать сюда, а из окон, друг у друга над головой, выглядывали обитатели жилых домов, с любопытством глазевшие на все уличные дела. Дайсон медленно пробирался сквозь толпу, то и дело оказываясь в центре кипевшего на мостовой водоворота; прислушиваясь к необычной трескотне немецкого и французского наречий, перемежаемых причудливыми звуками английского языка, сильно разбавленного итальянскими трелями; поглядывая на витрины магазинов, уставленные грозными рядами винных бутылок. Переходя от улицы к улице, он почти добрался до конца Ковентри-стрит, как вдруг его внимание привлек один магазинчик на углу, разительно отличавшийся от всех прочих. Это была типично английская лавочка, какую можно увидеть в бедняцких кварталах. Здесь прохожим предлагали табак и сладости, дешевые трубки из глины и вишневого дерева, копеечные тетрадки, ручки и карандаши, сборники комических песенок и дешевое чтиво с кровавыми обложками, свидетельствующими, что жажда романтики не была удовлетворена даже подробностями вечерних газет. Дайсон взглянул на имя, написанное над дверью магазинчика, и остановился, как вкопанный — резкая дрожь, судорога восторга и страха, которая настигает человека в момент великого открытия, на миг лишила его способности двигаться. Над дверью стояло имя: «Расти». Дайсон взглянул еще раз и разглядел на углу дома, чуть повыше фонаря, белые буквы на синем фоне: «К-овен-три-стрит». То же самое повторялось ниже, уже порядком выцветшими буквами. Он удовлетворенно вздохнул и, ни минуты не колеблясь, вошел в магазин, где и уставился прямо в глаза человеку, сидевшему за прилавком. Человек поднялся, с некоторым удивлением встретил его пристальный взгляд и произнес обычную фразу:

— Что вам угодно, сэр?

Дайсон наслаждался необычностью ситуации, равно как и замешательством, теперь уже отчетливо проступившим на лице продавца. Он аккуратно прислонил свою трость к прилавку и, наклонившись поближе к продавцу, произнес отчетливо и внушительно:

— Раз по траве сырой, два с девчонкой молодой и третий раз вокруг майского дуба.

Он рассчитывал, что его слова возымеют некоторый эффект — и не был разочарован. Продавец мелочной лавки раскрыл рот, захлебнулся, словно вытащенная на берег рыба, и обессиленно привалился к прилавку. Когда через минуту он сумел наконец заговорить, из его уст вырвалось лишь слабое и хриплое бормотание, неуверенное и неразборчивое:

— Не могли бы вы повторить это, сэр? Я, кажется, не вполне вас понял.

— Нет, любезнейший, и не подумаю. Вы отлично слышали, что я сказал. Я вижу, у вас в лавке есть часы — отличный хронометр, на мой взгляд. Так вот: я даю вам ровно минуту по этим часам.

Человек по-прежнему нерешительно глядел на него, и Дайсон понял, что ему придется на него нажать.

— Ну же, Расти, ваше время почти истекло. Надо полагать, вам доводилось слышать о К. Ваша жизнь в моих руках — и не вздумайте об этом забыть. Пошевеливайтесь!