Солдат из Казахстана(Повесть)

Мусрепов Габит Махмудович

Я думаю, что наш Петя вернется домой с войны суровым и недоступным для шуток, предельно требовательным и к себе и к людям.

— В твоей бригаде, где бы ты ни работал, уж будет порядочек! — замечает Сережа.

— А в твоей не будет? Нет, брат, ты тоже будешь работать, как и теперь. Ну-ка, Костя, прочти ему снова письмо твоей матери. Пусть запомнит, как женщины работают сейчас: каждая за троих.

На эту тему Петя может говорить так убедительно, как будто он всю войну только и думает о колхозном труде, словно завтра весь взвод выезжает на посевную.

— А где этот Геленджик? Там, может быть, будет лучше? — спрашивает Самед у Володи.

— Вода будет глубже и берег намного выше.

— А грязь?

— Нет, грязи не будет.

По

солдатским рядам ходит слух, что нас перебрасывают для тренировки в Геленджик. Из этого заключаем, что где-то нас ждут высокие берега и настоящее море. Я не боюсь ни моря, ни высоких берегов, но у меня есть причины сожалеть о том, что мы уйдем с Таманского полуострова. В последние дни я совсем уже близко слышу голос Акботы: ее письма доходят ко мне на второй день. Где-то за этими лиманами или за теми невысокими краснеющими холмами живет Акбота. Я теперь даже пою казахские песни, чтобы она услышала, если случайно пройдет мимо. Я пою самые душевные песни, но петь можно лишь во время отдыха в блиндаже. Может быть, именно поэтому меня и не слышит Акбота. Что стоило бы ей случайно пройти мимо нашего блиндажа и, услышав знакомую песню, зайти и, отдав по уставу приветствие, звонко и весело выкрикнуть:

— Товарищ гвардии старший сержант, разрешите обратиться!

Однако, как ни мил такой вариант встречи мужа с женой, мне он кажется не самым блестящим. А вдруг передо мной появится женщина в ловко подогнанной офицерской шинели и спрашивать разрешения обратиться придется мне? Отставить! Пусть лучше она ответит мне подобной же песней. Однако война — не опера, и этот вариант быстро исчезает. Мне мучительно хочется видеть ее, но как?

Война разорила миллионы семей. В нашем родном гнезде живет и храбрится одна старая мать. Брат — на крайнем севере, я на крайнем юге. И вот ты чувствуешь где-то тут, рядом, близкое существо, можно сказать — жену, но она, оказывается, так же далеко от тебя, как если бы жила дома.

— Могу ли спросить, чем ваше лицо омрачилось, начальник мой? — говорит всегда веселый Володя.

— Истинный воин всегда одолеет печали и горести своего сердца, — стараясь попасть ему в тон, отвечаю я.

— Самед, расскажи про муллу Насреддина, — просит Сережа.

— Потом, сейчас будет отбой.

— Успеешь! Вон там за косой ребята еще из воды вылезают.

Самед уселся удобней и принял самый серьезный вид.

Он знает бесчисленное количество рассказов про муллу Насреддина и обладает большим даром юмора. В его рассказах мулла Насреддин оживает в окопах Отечественной войны, попадает в разведчики и забирается в гитлеровский штаб, топит фашистов в каком-то колодце, в котором мерещатся им пресловутые «курки» и «яйки», он встречает Рузвельта с Черчиллем на Тегеранской улице и задает им коварные вопросы о втором фронте.

Сигнал к сбору. На катерах возвращаемся к блиндажам.

Все эти дни я пристально наблюдал Самеда. Он попал к нам из госпиталя в последние часы перед посадкой на самолет, доставлявший нас к Новороссийску. Он три раза ходил уже с нами в разведку и проявил себя как отважный и умный солдат. В бою за Новороссийск он смело вскакивал в рост, кидая гранату, метко стрелял, а в рукопашной дрался, чем мог, вплоть до приклада. Длинный, сухой, худощавый… Я силился угадать, кто он по профессии. Колхозный счетовод, учитель начальной школы, может быть, агроном или техник-смотритель? На поверку он оказался киномехаником, разъезжающим на мотоцикле по чайханам и колхозам и ухитрявшимся за вечер провернуть фильм на трех-четырех экранах. Может быть, отсюда и взялась его живая оперативность и аккуратность, с какой он выполняет и боевые задания, и самые незначительные поручения.

Он делает все с какой-то особой легкостью, которая порой производит впечатление беспечности. В минуты опасности два ряда его белых зубов сверкают товарищам улыбкой, словно ему самому никакая опасность не грозит никогда. Самед со всеми сошелся попросту, по-солдатски —

на «ты». Только со мной он сохраняет уставное «вы» и тон подчиненного, но острые карие его глаза в это время весело и дружески говорят мне: «Давай перейдем на „ты“». Шутка срывается с его языка и тогда, когда, казалось бы, шутить не время. В любом случае он вспомнит народного мудреца муллу Насреддина и его изречение. Но его беспечность и шутливость никого не раздражают; наоборот, все ему благодарны.

Когда мы вернулись к себе в блиндаж после очередного купанья, я подошел к нему и протянул свой кисет.

— Мулла Насреддин советует не всегда подчиняться корану, — сказал Самед, принимаясь крутить козью ножку.

Прищурившись, он взглянул мне прямо в глаза и сказал тоном не предположения, а утверждения:

— Товарищ гвардии старший сержант решил разобраться, что я за чудак… Верно?

— Нет, нет, — пробормотал я, несколько растерявшись от прямого вопроса. — Просто я хотел бы узнать, откуда у вас столько интересных рассказов…

— От старого друга, которого повстречал однажды во время боя, — ответил Самед.

— Я слыхал, что вы со Сталинградского фронта…

— Да, пришлось… — произнес он кратко, и по лицу его прошло мрачное отражение пережитого.

— Что же ты не расскажешь нам о сталинградских боях? — спросил я, чувствуя, что и ему самому хочется поделиться воспоминаниями. — Сталинград и для нас родной город, на Кавказе мы тоже дрались за него… Расскажи!

— Этого не расскажет вам ни один солдат, — ответил Самед, — пожалуй, и целый полк солдат не расскажет. Разве, если собрать батальон генералов, они кое-как с этим справятся…

— А ты расскажи, что видел сам.

— Не так уж много… Солдат ведь видит лишь то, что у него на линии прицела… Три месяца и три дня я почти не двигался с места. Мы держали дом. Это был превосходный дом — с каменными сводами, с железобетонными столбами, ему бы века стоять. Справа от нас был большой красивый театр, а за ним виднелся широкий прекрасный город. Сначала я сидел с пулеметом на чердаке. Через три дня у нас снесли верхний этаж. Мы спустились пониже, вместо разбитого пулемета поставили другой. Тогда стало видно меньше, театр все перед нами закрыл, кроме ближайшей улицы. Потом день за днем у нас разбивали по этажу, и мы оказались в подвале. Над нами висел наполовину заваленный свод да торчали бетонные столбы, — вот их мы и защищали. Ты бывал в Самарканде? Нет? К возвращению Аксак-Темира с войны его самая красивая жена Биби-ханум приказала построить удивительную мечеть. Когда глядишь на нее, всегда жалеешь, что время разрушило эту чудесную красоту. Но время трудилось шесть веков, а тут у нас на глазах целый город превращался в развалины хуже мечети Биби-ханум. За три месяца от нашей роты осталось всего девять человек. Мы забыли, каким бывает лицо человека, когда он смеется, забыли, как звучит голос, когда человек шутит. Когда нас осталось семеро, немцы бросили прямо на нас батальон в атаку.

Командир послал меня просить подкрепления. Пока я пробирался сквозь летящие камни, чугун и железо, настала ночь. Подкрепления мне не дали, я возвращался назад и слышал, как наседают немцы на наших. В эту минуту я думал больше всего о том, что надо во что бы то ни стало добраться живым до своих ребят, — ведь я был для них все-таки подкреплением… И тут-то мне встретился старый друг, который шепнул мне несколько слов и заставил меня улыбаться. Это был мулла Насреддин. Так мы с ним и ползли по развалинам, обсуждая его совет. Когда мы добрались до наших, их было в живых всего трое. Фашисты все наседали. Но мы с Насреддином испортили им все. «Ия, ханнан!» — закричал Насреддин, бросая гранату, и, выскочив из укрытия, кинулся с автоматом навстречу фашистам… Я за ним, а ребята за мною — и фашисты бежали. Насреддин обманул их: они подумали, что у нас появилась целая свежая рота. Мы с Насреддином получили за это дело орден Отечественной войны и с тех пор сговорились не расставаться.