Солдатами не рождаются

Симонов Константин Михайлович

Да, с ними произошло чудо. И он шел и улыбался этому чуду. И так, продолжая улыбаться, вошел к себе в подземелье, увидел сидевшего за столом и пьющего чай Ильина и сел за стол напротив него, все еще не заметив своей улыбки.

Ильин наклонил чайник, молча налил и пододвинул кружку. Ни вчера, когда все это началось, ни сегодня, когда кончилось, он, несмотря на всю свою молодую строгость, не осудил Синцова. За время их совместной службы Синцов всегда был в его глазах безотказным человеком, старавшимся взять на себя больше всех, и когда такому человеку вдруг повезло с бабой, можно сказать, само счастье пришло

в руки, – в чем его тут можно упрекнуть? Ровно ни в чем, считал Ильин. Завидно – это другое дело!

Сделав все, что от него требовалось, чтобы оставить комбата вдвоем с этой женщиной, Ильин считал, что имеет право на откровенность с его стороны теперь, когда она ушла.

– Ну, как же у вас с ней получилось? – спросил он, дождавшись, пока Синцов выпил полкружки чаю.

– Все хорошо. Лучше не бывает. Спасибо вам, ребята. – Синцов поднял глаза на Ильина.

И хотя глаза у него были добрые и даже веселые, но было в них что-то другое, удержавшее Ильина от попытки узнать подробности.

– Долей чаю.

– Тогда больше вопросов нет. – Ильин долил кружку. – Пей. Пока тебя не было, Туманян звонил. Вызывает к себе комбатов на девять ровно.

– Вчера всех нас, грешных, вызывали, – сказал Завалишин, вошедший, пока говорил Ильин, – разъясняли, как щадить, если капитулируют, а сегодня вас будут накачивать, как добивать, если упрутся.

– Похоже, что так, – сказал Синцов. – У Ермакова был в дивизионе, им до полного боекомплекта довели.

– Значит, ударим. – Завалишин вздохнул. – А ночью, по совести говоря, уже настроения воевать не было.

– Ну это у тебя не было, а у комбата… – не удержался Ильин.

Но Синцов остановил его, мягко положив ему на запястье свою тяжелую руку.

– Насчет моего настроения, Коля, я уже тебе сказал – оно хорошее. И не порть мне его. Ясно?

– Мне все ясно, – сказал Ильин. – А тебе время выходит являться перед светлые очи Туманяна. Бриться уже не будешь?

– Еще успею, – взглянул на часы Синцов. И, допив последний глоток, снова налил полкружки. – Придется для скорости – чаем.

На совещании у Туманяна командирам батальонов было приказано продолжать активные действия и одновременно готовиться к общему наступлению, намеченному на завтрашнее утро. Из всего этого было ясно, что немцы здесь, в заводском районе, по нашим сведениям, капитулировать пока не думают и ждать этого дольше завтрашнего дня мы не будем.

Когда кончилось совещание, Синцов задержался поздравить своего бывшего соседа Зырянова, которого Туманян два дня назад выдвинул – взял к себе в заместители.

– Быстро ты в гору пошел!

– Быстро под гору катился, теперь требуется быстро в гору идти.

– Даже, откровенно говоря, удивился, – сказал Синцов, – что он тебя перед самым концом боев из батальона забрал.

– А он хитрый, – сказал Зырянов о Туманяне. – Пронюхал, что командир дивизии прочит меня в замы к Колокольникову, и не дал, сам взял. А насчет конца боев, пока не кончили – еще не конец. Патроны у них еще есть, мины есть, укрытия – будь здоров… Могут, несмотря на голод, еще неделю драться – вопрос воли! Я бы, например, на месте их командования каждого, кто руки поднял, своей рукой уложил и сам последним лег, а не сдался.

– Не каждый так на жизнь смотрит.

– А что за жизнь

в плену, что в ихнем, что в нашем! – махнул рукой Зырянов.

– Значит, хорошо, что не все у них такие отпетые, как ты! Паулюс-то с пятнадцатью генералами сдался…

– Слух прошел, – тихо сказал Зырянов, – что ночью в армии Военный совет был, стоял вопрос, как с нашими фрицами быть после того, как Паулюс капитулировал: ждать, пока и эти с голоду лапки поднимут, или добивать? Говорят, только один наш Кузьмич голос поднял – ждать! И ему духу дали.

– К нам придешь? – прощаясь, спросил Синцов.

– Завтра плохо воевать будешь – приду нажимать, – усмехнулся Зырянов, – а сегодня навряд ли потребуется.

Они хорошо поняли друг друга, и Синцов продолжал думать об этом, возвращаясь в батальон и прислушиваясь к редкой стрельбе, доносившейся с переднего края. Что значит «продолжать активные действия», одновременно готовясь к завтрашнему наступлению? Все, снизу доверху, прекрасно понимают, что раз так, то сделаем вид и донесем, как положено, а на самом деле будем беречь себя к завтрему. Просто такая привычка сложилась – сами себя обманываем: раз начали, то считается, что наступаем все время, как заведенная машина. А на самом деле, хотя и не даем себе пощады, а все-таки день на день не приходится, передышки есть и будут, без них на войне не живут. И все умные это понимают, а вот если на дурака нарвешься, тогда, конечно, плохо!

Когда вернулся в батальон и сказал о приказе, почувствовал: мнения об этом разные. Завалишин, кажется, ждал другого – понурился и сказал, что сразу пойдет в роты, говорить с людьми. Рыбочкин, наоборот, был доволен. Второй день переживал, что Синцов не взял его с собой, когда захватывали в плен генерала, и, видимо, надеялся что-нибудь еще совершить завтра, в последнем бою. Ильин при других сдержанно ответил: «Что ж, будем готовиться!» – а когда остался вдвоем с Синцовым, злобно сказал о немцах:

– Не хотят сдаваться, паразиты! – и матюкнулся, первый раз за все время.

Синцов смотрел на свирепо ходившего по подземелью Ильина и вполне понимал его чувства, – сам испытывал то же самое. Сколько раз за последние три недели боев возникало это чувство злобы против немцев, которые сидят, не сдаются, заставляют нас снова и снова идти на жертвы. Про своих в таких же обстоятельствах сказали бы «молодцы!», а про немцев – «паразиты!». И что же еще было сказать о них, если завтра из-за этих паразитов опять идти и класть головы. Сколько – неизвестно, но сколько-то класть! Вчера, когда узнали про Паулюса, в первый момент почудилось, что все выпавшее на твою долю здесь, в Сталинграде, уже за спиной. Если еще не все и не всюду сдались, так через час или два сдадутся. И конец! Тишина. А сегодня выходило, что тишина сама не придет, за ней еще надо идти туда, вперед, где стреляют. А если не идти, а ждать, когда придет сама, тогда все зависит уже не от тебя, а от немцев. И неизвестно, как бы ты сам решил, если бы сказали: «Действуй на свое усмотрение!» Неизвестно, насколько хватило бы нервов топтаться на месте и ждать тишины. Вполне возможно, что, напротив, рванулся бы вперед: будь что будет, только бы оставить за спиной еще один кусок войны, расстегнуть ворот, потянуться, погладить ладонью грудь под гимнастеркой и сказать себе: пока все!