Солдатами не рождаются
Шрифт:
– Ну о чем ты говоришь, мама? Какая жизнь, какие два дома? – не выдержала Таня. – Какое все это имеет теперь значение? И не в двух домах дело вовсе… Ну, виновата перед вами, не написала вам тогда, не призналась, что порвала с ним. Стыдно было перед вами…
– Чего же стыдно?
– А того, что не надо было замуж за него выходить.
– А он тебя за жену считает. – В голосе матери прозвучала разозлившая Таню нота укоризны.
– Очень хорошо, пусть считает, – сказала она, сдержавшись. – Это ты и
– И это. Я когда ему в поликлинику позвонила, что твою телеграмму получила, – он в первой поликлинике работает, где директор наш прикреплен, его детей лечит, – позвонила ему туда, он даже вскрикнул и телеграмму вслух заставил прочесть, а потом два раза звонил – спрашивал, не сообщила ли, когда приедешь. Сам все узнал, встретил… Любит он тебя – так я поняла по его поступкам…
– Любит, не любит, плюнет, поцелует… – сердито сказала Таня. – Когда ты его видела в последний раз?
– В октябре.
– Отец умер – и то он к тебе только раз зашел! А ты – любит, любит! Слушать тошно!
– А что же ему ходить? Слезы чужие утирать?.. Сейчас всюду и своих хватает. Пока отец жив был, он несколько раз к нам заходил, даже приносил кое-чего, старался. Хотя и не обязанный. Была ты – были и мы, а нет тебя – на что мы ему? Не о нас речь, о тебе. Не нас ему любить, а тебя. О чем вы с ним говорили? При людях спрашивать не хотела, а сама только об этом и думаю.
– С чего начали, тем и кончили: спасибо, что встретил, как время будет – разведемся…
– Зачем же это теперь разводиться, раз до сих пор не развелись? – с тоской спросила мать.
И Таня почувствовала: в чем другом, а в этом так и не научились понимать друг друга. Хочет, хочет ей счастья, а какое оно будет, это счастье, не думает! Думает: раз не одна – уже счастье. И о себе самой думает. Хочет, чтоб дочь осталась здесь, в Ташкенте, пусть не из-за нее, матери, пусть из-за мужа! Все равно, лишь бы осталась.
– Да чем же он так плох? – Мать не хотела отказаться от запавшей ей в голову мысли.
– Для меня плох.
Она заранее решила не говорить о том, что он успел здесь жениться, не хотелось обсуждать это с матерью. А сейчас еле удержалась, чтоб не сказать.
– Ты что, хочешь, чтоб я обратно на фронт уехала и аттестат вам с ним пополам высылала?
– Почему? – сказала мать. – Раз муж здесь, может, и ты здесь останешься…
– Значит, раз он не на фронте – и мне там, где он? А почему он не на фронте? Мне двадцать шесть, и ему двадцать шесть! Я баба, а он мужик. Я врач, и он врач. Почему я там была, а он тут?
– По-всякому бывает. Он, как детский врач, эшелон с детьми сюда повез. А потом остался тут. Он мне рассказывал, как остался… Детских врачей не хватало, эпидемии были. Он на фронт просился, а его оставили.
– Как следует попросился бы – не оставили бы.
– А
– Ну хорошо, все правильно!.. – почти закричала Таня. – Остался, потому что оставили, хороший он, и всем здесь нужен, и тебе нужен, а мне не нужен, можешь ты это понять? – Она испуганно остановилась: ей показалось, что соседи проснулись. Но нет, Суворов по-прежнему устало, тяжело храпел, и жена его порывисто дышала, постанывая во сне.
Таня целую минуту молчала, а потом сказала шепотом:
– Остался потому, что баба, а я за бабой быть замужем не могу. До войны еще почувствовала!
– А чего ж ты его раньше любила!
– Любила, потому что он первый у меня был, – что, тебе объяснять, что ли? Отрезано это, понимаешь? И кроме того, было у меня там, у партизан, с другим человеком… Было, и не жалею.
– Ну и мало что было, – сказала мать. Когда Таня так яростно заговорила о муже, она уже и сама подумала, что у дочери, наверное, что-то было. – Сколько ты пережила, перенесла и живая пришла! Такой грех себе самой простить можно.
– Никакой это не грех, – упрямо сказала Таня, – как сама хотела, так и сделала.
– Если было да прошло, то и говорить ему не обязательно.
– А я уже сказала.
– За язык, что ли, тянули?
– Так уж захотелось, на него глядя, чтоб не стоял передо мной и не думал…
– А где он? – осторожно после молчания спросила мать.
Она имела в виду того человека, с которым у Тани было там что-то. Может, она так непримиримо относится к мужу, потому что и теперь любит того человека? Может, у нее счастье с тем человеком?
– Кто? – не поняла Таня.
– Тот вот… что ты говорила.
– Убит он.
– Убит, – повторила мать. – А забыть не можешь?
– Наоборот, могу.
В том, как она говорила, было что-то резкое, вызывающее, непривычное.
– Что с тобой, Таня?
– Ничего, мама, со мной, ничего… С тобой поживем, а потом на фронт уеду и письма писать буду. А про Николая больше не надо, бог с ним, пусть живет, ничего плохого ему не желаю. Только больше не приставай ко мне с ним, ладно? – сказала Таня, в последний раз преодолев соблазн рассказать матери, что человек, за которого она так беспокоится, давно женат на другой.
– Значит, разводиться с ним пойдешь?
– Пойду.
– Отложи до конца войны, там видно будет.
– Ничего там видно не будет… Сейчас хочу. Хочу совсем свободной быть. Может, кто стоящий возьмет да полюбит, – вдруг подумав об Артемьеве, с вызовом сказала Таня. И, вспомнив его ничего не обещавшие равнодушно-добрые, веселые глаза там, на перроне, вздохнула и добавила: – А никто не полюбит, все равно лучше свободной быть: что захочу, то и делаю. Умные люди говорят, что война и живем только раз… Может, и верно?