Соленая Падь
Шрифт:
Брусенков отложил в сторону земельно-лесное дело в коричневых корочках с двуглавым орлом, оторванных от какой-то книги. Орел был отпечатан черной краской, нынче выцвел, был сильно поцарапан.
– Слушай, товарищ главнокомандующий, - сказал Брусенков и еще поцарапал орла ногтем, - а я уже решил вопросы, которые ты ставил передо мной... Значит, так: помещение под второй лазарет тебе подготовлено, вымыто-выскоблено, и среди населения начат добровольный сбор белья и мыла. Сестры милосердия назначены. И что их назначать, когда они сами желают служить раненым героям нашего дела! Наоборот, отбою нету от девок, которые есть вовсе малые: веришь ли - в голос ревут, что их не принимают. Ну, а есть женщины
– Мы на докторов разведку не посылаем.
– Напрасно. Дело нужное.
– Его пленишь, а он работать откажется. Что тогда?
– И сроду нет! Какой же это доктор имеет право отказываться от спасения человека? Да их как обучат, так еще и клятву с каждого берут, что он обязан лечить и заниматься хирургией в любом случае, когда это потребуется! Приведем его в лазарет, поставим перед раненым - и все: он уже уйти не имеет возможности.
– Надо подумать...
– Подумай... За оружейными мастерами посланы люди в урман. Там среди охотников мастера по оружию, знаешь, какие встречаются? Надеюсь, есть и сознательные, тоже придут, помогут. Хотя уже и начался у них промысел, но не может быть, чтобы не откликнулись на просьбу народа. Не откликнутся возьмем на замету, после войны потолкуем с ими. Дальше. Из Милославки еще вчерась привезли одного. Питерского беженца. Хотя и больной и старый берется помочь, чтобы стреляные пистоны вновь восстанавливать. Состав знает как сделать. Только бы не заболел вовсе. Того хуже - не помер бы. Чахоточный... Закурим?
Закурили.
Мещеряков сидел на стуле нога за ногу, одной рукой придерживал трубку, другой обхватил колено. Слушал.
Внимательный был, подобранный. И напряженный какой-то. Неужели учуял?
Намечено было сделать так: Брусенков садится спиной на подоконник, и это будет сигналом, чтобы Толя Стрельников бросил с улицы в другое окно гранату-бутылку без капсюля. Брусенков крикнет: "Граната!" - и кинется к двери, но, замешкавшись, пропустит Мещерякова впереди себя. В полутемном коридоре Мещерякова и должны схватить. На тот же случай, если Мещеряков почему-либо не выскочит из комнаты, кинется прятаться хотя бы за стол, Брусенков уже сам должен был взять его сзади, взять на несколько секунд, покуда люди из коридора вбегут в комнату. Все можно было бы сделать гораздо проще: два-три человека входят в комнату и арестовывают Мещерякова. Но несколько раз Мещеряков приходил к Брусенкову не один, а в сопровождении своих штабистов, и план был намечен на этот неблагоприятный случай. Хотя нынче с Мещеряковым не было никого, Брусенков решил ничего не менять. Делать, как намечено было и еще вчера несколько раз прорепетировано.
И еще - гранаты-бутылки были только у нескольких эскадронцев Мещерякова, больше ни у кого. В случае необходимости это давало повод объяснить все событие как хулиганскую выходку мещеряковских людей.
Но странно - шел разговор, и Брусенков не торопился. Ему было даже интересно с Мещеряковым в последний раз вот так поговорить.
Зашел вопрос о нормах питания для партизанской армии. Мещеряков сильно настаивал на увеличении мясного пайка, вспоминал, какие были нормы в царской армии и при Временном правительстве, даже припомнил откуда-то, сколько в сутки полагалось мяса разным родам войск при Суворове, приравнивал партизан к гвардейцам и гренадерам, поскольку партизаны - солдаты почти что вольные, у вольного же человека аппетит всегда и несравненно больше, чем у казарменного солдата.
Откуда он знал все эти порядки и нормы - было неизвестно.
И сейчас, споря с Мещеряковым, он удивлялся, подумал про себя: "Хороший бы вышел из тебя начальник штаба при товарище Крекотене, товарищ Мещеряков. Но ты на это не пойдешь, не пойдешь ни в коем случае. Жаль!.."
Суточную норму питания согласовали следующую: хлеба печеного три фунта, мяса один фунт, капусты четверть фунта, картошки четверть фунта. Плюс еще и вольный харч, которым солдат сможет по своему усмотрению разживиться.
Исходя из этой нормы, главный штаб совместно с армейским интендантством должен был приступить к заготовкам продовольствия для всей армии.
– Я думаю, - сказал Брусенков, - мой отдел народного хозяйства утвердит норму без слова. А мы тем временем разошлем по армии и сельским комиссарам письмо с указанием данной нормы и чтобы занялись делом, заготовкой продуктов. Оговорим, что армейские части и сами могут конфисковать, брать под расписки и принимать от населения добровольные пожертвования всяких видов довольствия, только сообщать обо всех подобных случаях сельскому комиссару, чтобы тот зачислял и эти продукты в счет выполнения заготовок.
Мещеряков согласился, Брусенков записал договоренность в виде протокола и снова подумал: "Надо будет оформить в канцелярии. Как следует затвердить. И при Крекотене пригодится! Есть вопросы, так с Крекотенем еще хуже договоришься, чем с Мещеряковым. А уж насчет жратвы, так даже определенно с Мещеряковым толковать удобнее. У Крекотеня - у того аппетит звериный..."
Но спорил ли Мещеряков или слушал спокойно, только и в споре и в спокойствии он был по-прежнему напряжен, будто ждал чего-то...
Может быть, потому он нынче такой, что оба они избегают острых вопросов, вопросы эти ни тот, ни другой не ставят, даже краешком не задевают их?
И тут Брусенков спросил:
– Ну и как? Об чем же договорились вы нынче утром с товарищем Струковым? Он мне еще не докладывал, мой заведующий военным отделом. Может, ты скажешь?
Мещеряков повел плечами и вправду, кажется, оживился:
– Мы так подумали: каждому и в отдельности сообщать тебе об нашем разговоре вовсе не годится. Поскольку в общем и целом, не считая отдельных подробностей, договоренность между нами троими состоялась, мы и должны сказать о ней все трое. Так будет лучше.
– А третий - это кто же? Капитан царской армии?
– Начальник штаба партизанской Красной Армии товарищ Жгун.
Брусенков помолчал, после сказал:
– Ну что же, когда так - давайте соберемся хотя бы и вчетвером. Завтра об эту пору ладно будет?
– Ладно.
– Гляди не опаздывай, я завтра сильно занятый буду. Еще больше, как сегодня.
– А когда это я опаздываю? Сегодня так даже раньше сроку прибыл.
– Торопишься куда?
– Обговорить дела, да и в армейские части обратно.
– Живешь-то как? У Звягинцевых квартира подходящая?
– Почто бы нет?
Брусенков встал из-за стола, подошел к окну, глянул на площадь.
Толи Стрельникова было все еще не видать... Было еще время для разговора.
Мещеряков нагнулся, протянул руку к столу и как-то особенно ловко, как будто ни для чего, а в то же время словно что-то внимательно рассматривая, поиграл с чернилкой-непроливашкой. Сказал:
– Это вот в школу-то бегали, бывало. Ребятишками еще. Тоже вот чернилки были. Давно это было?
– Ответил сам себе: - Давно! Чернило-то где берешь? Для всего главного штаба?