Солнце в ночном небе
Шрифт:
За кофе Ольга с Люлитой говорили еще о чем-то, по их интонациям (Ольга не всегда переводила, была увлечена разговором) можно было догадаться, что ведется обычный дежурный вежливый разговор ни о чем. Хотя Ольга рассказала хозяйке дома и Меликсер, внимательно слушавшей ее, об остановке в Дюссельдорфе, и видно было, что женщины удивлены тем обстоятельством, что самолет сделал такой крюк. Конечно, они говорили и о терроризме.
Валентина съела один кусок пирога и, распробовав, сгорая от стыда за свой голод, – еще один. Люлита что-то сказала, напряженно улыбаясь, и посмотрела на Ольгу – мол, переведите.
– Валя, она сказала, что это яблочный
А потом произошел небольшой казус. Люлита встала, чтобы добавить Валентине кофе, но не успела взять кофейник, а как-то неловко повернулась и чуть не упала на свою гостью, даже успела царапнуть пальцем ли, кольцом ли по ее губе. Покраснела, стала извиняться, зачем-то схватила полотенце, чтобы промокнуть кровь.
– Она говорит, что расцарапала тебе губу... – Ольга вскочила и теперь испуганно смотрела на невозмутимую Валентину, которая вообще не поняла, что случилось.
– Никто мне ничего не царапал. Это не кровь, это остатки моей помады, Оля. Ты же знаешь, у меня красная помада.
И тогда она поняла, что Люлита по-настоящему волнуется, что для нее эта встреча с русскими гостьями – тяжелое испытание. Но почему?
– Я сказала, что она ничего тебе не расцарапала, но она утверждает, что у тебя поранена губа и надо принести какой-то бальзам. Валя, почему ты молчишь? Ответь ей что-нибудь. А я переведу. Ты же видишь, как она нервничает. Бедная женщина...
– Понимаете, – обратилась Валя к Люлите, – у меня под помадой шрам, это у нас называют еще заячьей губой. Мне в детстве сделали операцию, теперь все нормально, просто розовая полоска шрама осталась.
Ольга перевела, Люлита кивнула головой – ответ ее явно удовлетворил. Она даже повеселела. Успокоилась. Сказала, что сейчас будет ужин.
На столе появился капустный салат, огромные тарелки с картофелем и большими кусками мяса. Валентина, совершенно успокоившись и помня Ольгины слова о том, что они должны беречь себя, а значит, и думать о своем здоровье, накинулась на еду. И странное дело: она совершенно не чувствовала больше никакого напряжения. Подумаешь, приехали в гости к тетке, а ее нет, вместо нее – симпатичная такая женщина, в годах (она не может в принципе причинить зло), прекрасная кулинарка... Ольга тоже ела, но не с таким аппетитом, как Валентина. Меликсер, вероятно зная ее аппетит, положила на тарелку вдвое меньшую порцию, и она клевала ее, как птичка.
За столом опять заговорили. Ольга переводила.
– Меликсер – турчанка, раньше жила в Стамбуле, а сейчас здесь, в Германии. У нее здесь брат. Она работает в доме престарелых. Люлита тоже там работала... или работает, не поняла. Еще Меликсер водит машину, и вообще, она девушка современная, разбирается в компьютере. Она живет не так далеко отсюда, в доме, который вроде бы охраняет, присматривает за ним. Люлита очень любит Меликсер. Несмотря на разницу в возрасте, они – подруги. Еще с ними дружила Ульрика, она умерла в прошлом году. И Люлите, и Меликсер очень ее не хватает. Ульрика была настоящим ангелом, так они говорят.
Валентина кивала, не переставая жевать. Ей было стыдно за то, что она ест больше и активнее всех, но и перебороть себя она не могла. Когда же она утолила голод и откинулась на спинку кресла, то вдруг поняла, что ей сейчас хочется одного – спать.
– Она спрашивает, не хотим ли мы спать.
– Ужасно хочу, – призналась Валентина. – А где мы будем спать?
Ольга спросила и, получив ответ, перевела:
– Она сказала, что первую ночь мы проведем здесь, нам уже постлано наверху, а завтра Меликсер отвезет нас на машине в пансион.
Валентина произнесла «данке шон» (единственное слово, которое знала), поблагодарив Люлиту за ужин, поклонилась ей, скрестив ладони на груди, и встала из-за стола. Люлита подошла к ней и обняла, потом, повернувшись, обняла и Ольгу, что-то сказала.
– Она желает нам приятного сна. Еще сказала, что наверху есть душ. А в постели мы найдем пижамы.
Меликсер провела их наверх, в спальню. Там горел маленький ночник, и в его свете Валентина разглядела две сдвинутые кровати с разными (голубая и розовая) постелями. Вздутые одеяла показались ей подозрительными.
– Они что, надутые? – спросила она, когда Меликсер ушла, пожелав им спокойной ночи, пропев: «Иигижелер!»
– Знаешь, а ведь она сказала нам это на своем языке.
– Что с одеялами? – перебила ее Валентина.
Ольга хлопнула по одному из них.
– Знаешь, это не одеяла. Это перины. – Пощупала их, взбила еще раз. – Думаю, они из гусиного пуха. Любят эти немцы комфорт! И постельное белье у них из фланели.
Над кроватями висели акварели, сделанные рукой того же самого художника, что и работы в гостиной Люлиты: белые парковые скамейки с забытыми на них книжками, нежными розовыми букетами, шляпами...
Они приняли душ, надели пижамы (новые, фланелевые, в смешных голубых слониках, на одной из них оказалась не срезанная этикетка) и легли – каждая под свою перину.
Уснули мгновенно.
В это же самое время внизу, в своей комнате, Люлита, прижимая к груди фотографию своей умершей подруги, шептала, глотая слезы:
– Ульрика, как же мне тебя сейчас не хватает! Как ты там, на небесах? А я уверена, что ты именно в раю. Я сделала все, как ты мне сказала, вернее, могла бы сказать. Я должна была это сделать. И доза была небольшая, думаю, они утром будут чувствовать себя хорошо. Но у меня не было другого выхода. Я не могу ошибиться, как ты...
После полуночи Люлита, проводив Меликсер, заперла дверь и поднялась в спальню. Как она и предполагала, девочки не успели даже погасить свет – сон сморил их.
Она склонилась над Валентиной...
10
Юрген Хассельман уже давно чувствовал на себе взгляд этого холеного, с бегающими глазами араба – хозяина курильни. Он как бы спрашивал: зачем ты, Юрген, ходишь сюда, раз не куришь кальян, не заказываешь пряный огненный чай? Юргена однажды чуть не стошнило от мутного горячего напитка с черным перцем и корицей, который здесь называют почему-то яблочным чаем. К тому же Юрген всегда приходил сюда уже пьяный, набирался в других барах, и всякий раз поднимал шум, когда его диван (в самом углу, среди темных узорчатых ковриков и медных тарелок, украшавших стены) оказывался занятым. Его успокаивали, устраивали на другое свободное место, неизменно подавали меню в надежде, что он все же сделает заказ. Но Юрген только сидел, дымя сигаретой, и о чем-то сосредоточенно думал. Уходил он неожиданно, с шумом, бормоча что-то себе под нос и ругаясь...