Солнце в рукаве

Романова Марьяна

Однажды, давным-давно, она попробовала поговорить об этом с Марианной:

– Скажи мне, вот как ты думаешь – когда умирает страсть?

Марианна, разумеется, решила, что она в опасности, и, будучи опытным рескью-ренджером, заказала для подруги двойную порцию драмбуи со льдом. И, вероятно, хотела пошло пошутить, но, встретив Надин печальный взгляд, осеклась.

– Я не знаю. Правда.

– Но как ты думаешь?

– А как я могу думать, если моим самым длинным отношениям меньше сезона? – передернула загорелыми плечами она. – И знаешь, в этом что-то есть. Все меня желают, считают неприкаянной… Зато у меня не кончается страсть.

Надя разочарованно выпила

драмбуи.

– Однажды у меня был любовник, который едва успел жениться, – помолчав, все же вспомнила Марианна. – Его страсть кончилась спустя четыре месяца после свадьбы. Он рассказывал мне, как психотерапевту, что его жена стала холодна, что в их отношениях что-то треснуло… ну и прочие слова, которые обычно говорят мужики, которым хочется и сходить налево, и не выглядеть конченными мудаками.

– А ты что? Что ему ответила?

– Что он мудак. – У Марианны был низкий вибрирующий смех. – Что же еще?.. А ты же спрашиваешь, потому что…

– Просто потому что, – решительно перебила Надя. – Интересно стало.

Марианна с понимающим вздохом подозвала бармена, и больше в тот вечер они к опасной теме не возвращались.

Надя вспомнила об этом именно в тот день, когда она сидела напротив темноглазого улыбчивого Бориса, который казался ей похожим на Кларка Гейбла в роли Ретта Батлера и который говорил вроде бы и невинные вещи, но смотрел на нее с неким подтекстом. Вспомнила – и по ее телу разлилось терпкое имбирное тепло, и это было удивительно и совсем на нее не похоже.

И так не вовремя.

Надя вернулась на рабочее место. По пути зашла в туалет, умыла лицо ледяной водой. Из зеркала на нее смотрела раскрасневшаяся почти красивая женщина с блестящими глазами. Женщина, которую давно не хочет муж. И в то же время женщина, которую, возможно, желает другой мужчина. То, что с Борисом этим ничего у нее не будет, – факт. Она густо припудрила лицо торопливыми вороватыми движениями, но румянец никуда не исчез. Наде стало стыдно, хотя она и понимала, что это инфантильная реакция. В сущности, ничего не произошло. Мужчина с глазами больной собаки познакомился с двумя женщинами, записал телефонные номера обеих и будет выбирать. Нормальная жанровая сценка, московские декорации нулевых. Любая нимфетка научилась ловко жонглировать феминистскими лозунгами, а на самом деле происходит то же самое, что и тысячи лет назад, – самки сдаются самцам. Марианна сидела на подоконнике и красила ногти, не обращая внимания на слоняющихся по залу покупательниц. Наглость была в ее природе, поэтому воспринималась без раздражения, как нечто естественное. Как наглость кошки, которая всегда займет самое уютное место в доме. На нее почти никогда не жаловались покупатели, хотя она была классической продавщицей из пародийного скетча – слушала «Jamiroquai» в айподе и не убавляла звук, когда ее спрашивали о наличии размера, лениво болтала по телефону, и ее никто не осмеливался перебить. Однажды Надя видела, как женщина, собиравшаяся купить джемпер за полторы тысячи долларов, терпеливо ждет у кассы, а Марианна рассказывает какой-то приятельнице о том, как на кубинской вечеринке она танцевала с кем-то смуглым и пахнущим океаном. Женщина была покорной придворной, а Марианна – императрицей в будуаре.

Зато Наде всегда попадало за двоих. В их союзе она была девочкой для битья. На нее прикрикивали, ей хамили, а самые творческие из недовольных придумывали обидные эпитеты.

– Ну и где ты так долго была?

Надя сама не могла понять, почему врет.

– Да так… В туалете задержалась, потом остановилась водички попить.

– Тебе плохо, что ли? Хочешь, иди домой, а я тебя

прикрою?

В последний (вернее, единственный) раз, когда Марианне довелось ее «прикрыть», случилась катастрофа. Ветреная, ненадежная, легкомысленная, она забыла закрыть кассу и снять Z-отчет. На следующее утро управляющая бутиком, надменная женщина по имени Наталья, кричала так, что дрожали стены из пуленепробиваемого итальянского стекла. Объектом истерической дрессуры была, разумеется, Надя. Марианна, как шустрый анапский краб, боком смылась вглубь магазина и начала с озабоченным лицом перевешивать туда-обратно платья.

– Да ладно, ерунда. Ты мне лучше расскажи, что у тебя с мужиком этим.

– Каким? – У Марианны заблестели глаза, было понятно, что ей и самой не терпится рассказать.

– Сама знаешь. С тем, с которым ворковала.

– Да ладно тебе… Нет, на самом деле он в моем вкусе. Зовут Борис… Может, пойдем покурим?.. Черт, прости, тебе же нельзя. Ничего теперь нельзя.

«Ничего теперь нельзя. В том числе и спрашивать, что, мол, у тебя с мужчиной, когда речь идет о человеке, с которым ты договорилась встретиться вечером в среду. За спиной этой хищницы договорилась, вне зоны сияния ее наглых глаз».

– Короче, мы во вторник идем в тир.

– Куда? – Удивление было как горсть песка в глаза.

– А что такого? – приосанилась Марианна. Ей с детства нравилось удивлять, при наилучшем раскладе – шокировать. – Не вечно же по кабакам ходить.

– Это… он предложил? Или ты?

– Вообще-то он сказал, что ненавидит спортивные клубы, зато по вторникам стреляет в каком-то продвинутом тире. Там даже автоматы Калашникова есть.

– И живые мишени? – усмехнулась Надя. – Я в детстве читала такой рассказ, потом уснуть не могла. Нищий мужик подписал контракт с подпольной киностудией, которая специализировалась на съемках жестокостей. Они должны были запытать его и убить, но за это перевести крупную сумму его семье.

– И?

– Ничего. Там открытый финал. Он подписывает контракт и уходит прощаться с семьей. Я, помню, плакала. Мне лет двенадцать было.

– А при чем тут мой Борис? – повела татуированной бровью Марианна.

Надя предпочла не обращать внимания на это внезапно появившееся «мой».

– Да не бери в голову. Ты сказала, что тир продвинутый, вот я и подумала, что там по контракту работают гастарбайтеры. Мишенями. Пошутила я, расслабься.

– Да уж… Ну так вот, я и напросилась пойти с ним. – Марианнино лицо вновь обрело привычную обезьянью подвижность. – И ты должна мне помочь.

– Что? Отвести тебя туда за руку, как католическую невесту к алтарю?

– Дура, – беззлобно хмыкнула она. – Мне носить нечего. Ты мне платье могла бы сшить.

– Платье – в тир?

– Ну и что. Долой мещанские предрассудки. Зато я там буду самая… хм, броская.

– А не ты ли совсем недавно хвасталась, что у тебя тридцать платьев? – вспомнила Надя.

– Так это вместе с зимними, вечерними. Я же не пойду стрелять из автомата Калашникова в декольте и жемчугах.

– А что, ты могла бы.

– Нет, мне нужно что-то… милое. У меня даже есть задумка. Знаешь что, а давай я заеду к тебе вечерком, с тканью, и мы что-нибудь придумаем.

В Марианнином «а давай» не было ни миллиграмма просьбы, скорее это была вежливая форма планирования – в приказном порядке.

– Да тебе и делать ничего не придется, – уловив сомнение (если бы Марианна догадалась о его причинах!) в выражении Надиного лица, быстро добавила она. – Просто раскроим и все. А потом я отнесу это в ателье.

– Что же с тобой сделаешь, – вздохнула Надя. – Конечно, приходи.